В воздухе висели уже чеширские усы без улыбки. Когда я таки нашел его, он улыбался под роскошными ницшевскими усами и отправил меня сдавать вступительные экзамены. К вечеру я получил три пятерки. И в ближайшее время стал писать диссертацию. Она была о разности восточного и западного стилей мышления. В «Курьере ЮНЕСКО» я прочитал дивную статью англичанина Ричарда Темпла [18] о русской иконописи, заинтересовался и написал свою. Эта статья так понравилась шефу, что он предложил мне писать диссертацию об иконописи. Для кафедры, где все были научными атеистами, это было самоубийственно, но я принялся за дело. Бог творил со мной дивные чудеса. Первая моя книга была «Точное изложение православной веры» св. Иоанна Дамаскина [19] . Мозги мои скрежетали. Мне сложно было воспринять фразу «Богородица зачала через слух», но я скрежетал и читал все, что попадалось об иконе в то время: И. Грабаря, В. Буслаева, А. Успенского и все, все, все о Православии. Очень помог архимандрит Макарий (Веретенников), который после моего полубезумного доклада об иконе Рождества Христова полтора часа водил меня по коридорам сургутского ГПТУ, где проходила Рождественская конференция, и поставил мне мозги на место. Короче говоря, к 1993 году я накатал 412 страниц текста о философии иконы с шестьюстами книжными источниками в приложениях. Диссер кафедру не устроил, сократили втрое, но и этого было мало. Наши профессора никак не могли принять, что был такой Василий Великий [20] , и уж совсем не принимали его величия. Для них между Августином [21] и сэром Фрэнсисом Бэконом Веруламским [22] царило мрачное Средневековье, мир хранил полное молчание. То есть патрология [23] аббата Миня была под запретом. Меня попросили убрать ссылки на святых и преподобных. Я убрал все эти «святой», «преподобный», оставив только имена: Анастасий Синаит, Григорий Палама, Феодор Студит… Завкафедрой посмотрел на текст и просиял:

– Ну это же совсем другое дело!

Десять лет меня били на предзащите. Бог не доказуем, икона не доказуема. Они каждый год читали мой текст и каждый год отклоняли его, так что мой духовник сказал:

– Ты ДЛЯ НИХ написал это, они, читая твой текст, поймут что-то…

Один из «побивателей» ползал потом на банкете и слезливо вопил: «Я православную овцу убил!»

И вот после десяти лет битв я снова вышел на бой. Оппонентом мне выставили Сергея Михайловича, председателя тюменского Союза воинствующих безбожников. Научный атеист решился не на побиение, а на уничтожение идеологического врага.

В руке он держал карточки с вопросами, и вопросов было более сотни. Прежде чем начать «побиение младенцев», ставшее почти традиционным, он сделал торжественную паузу.

Он показал мне карточки, и я понял, что будет люто. Но для начала ему хотелось унизить меня, задав детский вопрос:

– Вот скажите мне, Мирослав Юрьевич, ЧТО вы хотели показать НАМ своей работой?

Я оглядел кафедру и увидел, что на стене висит лишь одно произведение – картина этого самого безбожника Сергея Михайловича. На ней с открытки был перерисован Тобольский кремль.

Я сказал ему:

– Вот, видите картину неизвестного художника?

Он кокетливо повел плечами – все знали, что это его работа.

– Что этот неизвестный художник хотел показать своей картиной?

– И что же?

Его распирала гордость, как грудь петуха перед курами.

– Он хотел показать СВЯТЫНЮ Тобольского кремля, святыню храма. Вот об этом моя работа.

Какой шум, какой гвалт начался на кафедре! Все забегали, заговорили. Главный атеист рисует святыни, да еще и вывешивает на стене вуза. Наш еврейчик-завкафедрой подошел ко мне, глаза его были полны слез смеха, он пожал мне руку:

– Теперь только защищаться, только защищаться…

Диссертация называлась «Иконописное творчество в русской православной культуре». Картинка на стене спасла меня. И ирония Господа. И молитва духовника.

Николай Евгеньевич был философ. Он читал лекции молодежи, которая «совсем отбилась от рук». Был задумчив и часто на занятиях замирал и стоял неподвижно, задумавшись о чем-то весьма глубоком. Потом, придя в себя, театрально всплескивал руками и, вопрошая в зал: «Ах да, о чем это я?» – продолжал говорить о нравственной трагедии Ницше [24] , не забывая внутренне дистанцироваться от всего нерусского и потому неважного.

Николай Евгеньевич веровал в Бога. К зрелым годам, пройдя пору увлечения спорами русофилов и западников, он стал частенько заходить в церковь, завел дружбу с батюшками-попами и стал совсем воцерковленным человеком. Даже отрастил себе чудную бородку-испанку, которая придала его всегда детскому выражению лица нечто от зрелой мудрости.

Как и любой философ, Николай Евгеньевич питал слабость к старикам, детям, сумасшедшим и нищим. Он любил послушать щебетание детских дискантов в песочнице, поинтересоваться пусть не молодым, но молодецким здоровьем пенсионеров на лавочке у своего дома, любовался городским сумасшедшим Славой, который и зимой, и летом в одной рубашке стоял на перекрестке улицы Профсоюзной и благословлял всех проезжающих широким православным крестом.

Но более всего Николай Евгеньевич любил здороваться с безногим инвалидом Витей, который встречал его в церковном дворе в кресле-каталке. Витя был инвалид-афганец. Сначала он жил в деревне, но от тамошней тоски и самогонки сбежал в город, тем более что здесь нашлась его старая, потрепанная жизнью подруга, да и небольшую пенсию все равно почему-то нужно было получать в городе.

Николай Евгеньевич любил Витю за то, что тот никогда не жаловался, был всем доволен, за милостыню благодарил с достоинством и всю искренне пропивал.

Любителю читать древние патерики [25] , Николаю Евгеньевичу Витя иногда казался сокровенным Христом, Который внимательно смотрит на всех проходящих и их милосердие. Что вот это не Витя, нет, это Сам Бог сидит на каталке и смотрит в сердца человеков. Обычно они говорили о пустяках. Однажды только Николай Евгеньевич заговорил с Витей о фантомных ощущениях от отсутствующих Витиных ног, но Витя посмотрел на него, как на сумасшедшего, и разговор, не начавшись, закончился. «Много мудрствуешь», – озлился на себя философ, и губы его растеклись в неестественной улыбке.