Это значит, далее, что и сама деятельность высших животных способна подчиниться внешним связям и отношениям субъективных вещей, способна строиться в соответствии с этими связями и отношениями, раскалываясь и обращаясь одной из своих фаз на лишенную для животного побудительности вещь именно в силу воспринимаемой связи ее с другой вещью, потому что такова свойственная им форма психического отражения внешней, окружающей их объективной действительности.

Выделение в деятельности фазы подготовления и составляет существенную характеристику этой высшей стадии развития психики в животном мире – стадии интеллекта.

Интеллект животных принципиально отличается от мышления человека. Перефразируя классический тезис Кёлера, можно сказать, что разумное поведение, которое мы находим у животных, не того же самого рода, что у человека. И все же в интеллекте животных лежат корни человеческого разума. Разве не является мыслительная деятельность человека лишь грандиозной, бесконечно усложненной внутренними теоретическими операциями «фазой подготовления», способной отделяться от фазы осуществления, которая становится теперь фазой ее практической проверки?

Эта стадия – стадия интеллекта – завершает собой развитие психики в животном мире. На ее характеристике обрывается и наш теоретический очерк истории этого развития. Прежде, однако, чем перейти к некоторым общим выводам, мы должны будем остановиться еще на одном специальном вопросе.

Начав свое исследование с проблемы возникновения психики, мы отказались видеть ее истоки в явлениях гедонического сознания. Мы подвергли сомнению само существование этих явлений на низших ступенях биологической эволюции. Прослеживая далее, этап за этапом, развитие тех внутренних состояний, которые в своем отношении к внешней действительности и представляют собой различные формы ее психического отражения, мы говорили об ощущениях, образах, представлениях, но мы снова ничего не сказали об эмоциях, о чувствованиях животных. Мы лишь указали на возникающую у них (в связи с дифференциацией специальной системы координаций внутренних процессов и развитием интрацепторики) возможность органических ощущений, составляющих основу специфических психических состояний «самочувственности».

Здесь снова воспроизводит себя наша исходная проблема – проблема раздражимости и чувствительности. Являются ли интрацепторы у животных органами простой раздражимости или органами чувствительности, органами собственно внутренних ощущений ? Наш принципиальный ответ на этот вопрос остается прежним: на известном этапе развития воздействующие на общий координирующий центр изменения – теперь изменения уже самого организма – раздваиваются, так что одни из них приобретают «сигнальную» опосредствующую функцию по отношению к другим изменениям, витально более важным. Поэтому никакие прямые изменения, никакие прямые разрушения главных жизненных структур не могут вызвать ощущения; они не могут уже ничего опосредствовать, они уже ни к чему более не могут относить организм, ибо они суть его последнее звено. Поэтому мозг, последнее, что распадается в условиях невозможности ассимилировать, невозможности поддерживать жизнь, – нечувствительная структура.

Трудно не вспомнить, говоря об этом, о старой проблеме, не раз встававшей перед человеческим умом: о проблеме страдания самой смерти. Может быть, чувствительность не покидает нас до последнего мига жизни, но этот последний миг – разрушение ее последних органических основ – не может быть чувствительным.

Когда же возникает впервые внутренняя чувствительность? Для этого необходимо, чтобы уже произошло выделение основного и единого центра соотнесения, объединяющего жизненные процессы организма. Ибо нервная система только «развившись до известной степени, – благодаря удлинению назад головного узла червей – завладевает всем телом и направляет его согласно своим потребностям»; этим и дана у животных, говорит Энгельс, «возможность для развития самосознания».

Последнее замечание, которое мы должны сделать, относится к проблеме боли. Это, несосмненно, самая трудная проблема. Однако и ее принципиально генетическое решение оказалось подготовленным – правда, только подготовленным – в ходе общего исследования. Это решение, логически вытекающее из анализа раскрывшихся перед нами отношений, заключается в предположении, что она возникает в результате двоякого процесса: дифференциации из первичной экстрачувствительности чувствительности органической, а затем последующего обращения ее снова вовне и ее связывания с кожной гностической рецепцией, что и сообщает ей гностический характер.

Мы ограничились в проблеме состояний «самочувствительности» животных лишь несколькими краткими замечаниями, сделанными в самом конце. На протяжении же всего предшествующего исследования мы как бы вовсе игнорировали эту проблему. Это, однако, вовсе не так. Она систематически разрабатывалась нами вместе с проблемой инстинктивного смысла , в которой она внутренне заключена и из которой она не может быть выделена. Причина этого заключается в чисто фактическом положении вещей: состояния, связанные с внутренней и ноциоцептивной чувствительностью, и состояния, cвязанные с внешней, гностической чувствительностью, слиты у животных между собой; так, плеть существует для животного не только как обладающая формой, цветом и т. д., но и как причиняющая боль, или же не существует для него вовсе. Бык, говорит Гюйо, не отличает красного цвета от волнения, которое он у него вызывает. Эту слитность аффективности и познавательных состояний и передает сохранившаяся в целом ряде языков двойственность термина «смысл» (нем. Sinn с производными sinnig, sinnlich, англ. sense – senseful, sensitive, франц. sens – sensible).

Итак, животные лишены собственно эмоций. Хотя им и свойственны внутренние состояния, определяемые тем соотношением, которое устанавливается между ними, их потребностями и миром, от которого они зависят, но изживая эти свои состояния, они никогда не переживают их.

Предысторию человеческого сознания составляет длительный и сложный процесс развития психики животных.

Если окинуть единым взглядом путь, который проходит это развитие, то отчетливо выступает закономерная зависимость психики животных от типа их деятельности. При этом развитие психического отражения животными окружающей их внешней действительности как бы отстает от развития их деятельности. Так, простейшая деятельность, определяемая объективными связями воздействующих свойств действительности и соотносящая животное со сложной вещно-оформленной средой, обусловливает развитие элементарных ощущений, которые отражают лишь отдельные воздействия. Более сложная деятельность позвоночных, определяемая вещными соотношениями, вещными ситуациями, связана с отражением отдельных вещей. Наконец, когда на стадии интеллекта в деятельности животных выделяется «фаза подготовления», объективно определяемая возможностью дальнейшей деятельности самого животного, то форма психики характеризуется отражением вещных соотношений, вещных ситуаций.