Нам подали хлеб, сыр, салат, пиво... Этот мой, так сказать, компаньон с удовольствием приналег на еду, а я только выпил с содроганием — разумеется, безо всяких там тостов — несколько глотков этой гнусной кислятины, после чего, правда, головная боль окончательно прошла, и я, почти совсем придя в форму, отставил бутылку, — будет, всё, и без того я выпил более чем достаточно. В ожидании счета мой не притронувшийся к вину сотрапезник поглядел-поглядел на меня и вдруг спрашивает: — Вы женаты?

— Разумеется, — ответил я.

— Очень хорошо, это очень даже хорошо, молодчина. А вот, между прочим, говорят, будто бы в бронзовом веке жену погребали вместе с умершим мужем. Неплохой это, пожалуй, был обычай; жене — хочешь не хочешь, а приходилось больше заботиться о муже, оберегать его, лелеять, а то сейчас, в наше время, супружница, бывает, до смерти замучает мужа, ан, глядь, на панихиде кое-кто почтительно целует ей ручку.

— Кому, кто... — совсем сбил он меня с панталыку.

— Соболезнующий — жене, — пояснил он.

И добавил: — Я шучу, конечно.

— И с чего вам такое вспомнилось... — впервые просветлел я лицом,— уж не насолила ли вам самому часом супружница, а...

Но он ответил:

— Я женат и не был. Но что за странная ассоциация, хм...

Что-то он нес не то...

— Положи свою шляпу на стул, — сказал он мне, — чего ты зажал ее в руке, никуда она от тебя не убежит... Между прочим, Гриша и Васико тоже не женаты.

— А это еще что за птицы... — пробормотал я.

— Братья мои. А меня Шалвой зовут.

Буфетчика нашего не было видно, но нам, правда, я спешить было некуда — еще не было девяти; и как раз с этого времени,когда до девяти оставалось двадцать минут, он повел тот уклончивый, с вывертами, разговор, суть которого, оказывается, как принято говорить, красной нитью пронизывала весь склад его лич­ности.

— А спорт вы любите? — спросил он меня.

— Не знаю, так... нет, как же, спорт необходим.

— Вот в боксе есть одно очень плохое правило.

— Это которое... что рассекают бровь?

— Не-ет, не это. А то, что в боксе победу зачисляют тому, кто взял верх в драке.

— То есть как это... — пришел я в недоумение.

— Как, Герасиме, а вот так. Только раз, всего только один раз, я был свидетелем справедливого решения; вышли на ринг двое, ну, одетые по всей форме, как там у них полагается, и сразу же набро­сились друг на друга; но затем один стал осиливать и ну тузить другого почем зря — и турецкому барабану, верно, так не достава­лось. Однако в конце, когда судья поднял руку того, второго, вдрызг измордованного, с опухшим, разбитым в кровь лицом, в зале поднял­ся такой переполох, такой дикий свист и топот, что хоть святых вы­носи. А спроси меня — это было вполне справедливое решение...

— Да как же так... Почему?

— А потому, что это хорошо, правильно. А то нет — тебя будут бить-колотить, и ты же еще окажешься проигравшим? Нет, батоно [23] , нет... Каково это, представь себе: кто-то измолотит в кровь всю рожу, и ему за это присудят хрустальный кубок? Нет, сударь мой, нет, я — сторонник обратного, надо изменить в боксе это правило.

Он явно плел какую-то околесицу...

— У нас, трех братьев Кежерадзе, есть одна-единственная се­стра, Герасиме; и племянники у нас есть, дай им бог здоровья. Двое — прекрасные, воспитанные дети, но третий — у-у-ух, выжига! — и врагу своему не пожелаю... Подобного упрямца я и в кино не видел; говорят, он немножко похож на меня... лицом. Гриша и я очень по­могаем сестре растить и воспитывать ребят, Васико, правда, не так, — он весь с головой ушел в книги. И вот, устроили мы од­нажды вроде как бы собрание родственников — решили посовето­ваться, что нам делать дальше с этим паршивцем, так зять наш — тоже мне подарок — недалеко от нас самих ушел — внес предло­жение: отдадим-де ребенка на шахматы; шахматы, сказал он, это и спорт, и искусство, и философия, и мелиорация, ну и там всякое прочее. Дело это я взял на себя — за руку водил мальца на эти самые шахматы. На тренировках было еще так-сяк, вел он себя сравнительно прилично, но на первом же соревновании возьми да и подложи мне свинью: размахнулся и двинул по очкам своего про­тивника: как-де, видишь ли, он посмел взять моего офицера! Так вот... тому очкарику тут же присудили победу...

И добавил:

— Так, по закону, должно быть и в боксе.

Неет, он решительно зарапортовался!

— А вообще-то у спорта больше преимущества, например, по сравнению с поэзией... — Шалва было призадумался о чем-то и вдруг встрепенулся: — Возьмем хотя бы футбол. Стоит кому-нибудь повторить прием известного футболиста, и люди с ума сходят от восхищения: гляди, совсем как Диди, закрутил «сухой лист»! Мишинский финт отколол парняга! — радуется зритель, потому что футболисту ставится в плюс, если он на кого-то похож, а иди-ка попробуй написать в стихотворении строчку: «Где же тыя моя Элико...» — освищет тебя приличное общество, публика.

На шляпу села муха, я замахнулся на нее рукой.

Глядь, а этот уже переменил тему разговора:

— А вообще-то мы, грамотеи, виноваты перед «т. е.»

— Перед чем, перед чем?

— Перед т-точка, е-точка — перед «то есть», то есть.

— Почему это... — поразился я.

— А потому, Герасиме, что накатает другой раз исследователь огромную книжищу со множеством никчемных рассуждений, на первый взгляд будто бы весьма глубокомысленных, а по сути и яйца выеденного не стоящих, а вот «то есть» обязательно сократит на т-точка, е-точка. Разве же это дело, а, Герасиме? Если ты, дружище, действительно любишь экономию, так не отыгрывайся на этом несчастном «то есть», а лучше воздержись строчить понапрасну томище в полтора килограмма весом. Что, не прав я, скажи?..