«Ну, пока они довольствуются этим», — говорили старики, глядя себе под ноги.

Заклеенный баллон лежал под фиговым деревом, в другой стороне гумна. Теперь грузовик уже мог уехать. Но немец стоял перед крестьянином. И мундир его, как полагается, был перепоясан толстым ремнем. А с ремня свисала кожаная кобура с длинным автоматическим пистолетом, какие крестьянин видел уже не раз. Взгляд его задержался на этой кобуре с пистолетом.

— Хлеб, — сказал крестьянин, — вот единственное, что я могу тебе дать. Потому что у меня осталось немного муки. — И добавил: — Если бы мы сами не намололи, то в этом году вообще нечего было бы есть, ведь машин не прислали. Хлеба я могу тебе дать.

— Хлеба, — сказал немец.

— Да, — сказал крестьянин, — Хлеба. А еще винных ягод и персиков. Это я могу тебе дать.

— Я хочу войти, — сказал немец, — здесь очень жарко.

— Под фиговым деревом, — сказал крестьянин, — тебе будет прохладнее, чем в доме.

— Нет, — сказал немец, отталкивая его в сторону. — Я хочу войти.

Сколько немцев входили в наши дома в то лето 1944 года?

Крестьянин вошел за ним следом, мы все так входили за ними следом и смотрели, как они расхаживали по нашему жилищу.

— Ты иди наверх, — сказал крестьянин жене. Женщина держала на руках ребенка и улыбнулась из-за его головенки. Это была улыбка лета 1944 года, не обычная, не настоящая улыбка.

— Почему? — спросил немец, видя, что женщина собирается подняться по лестнице. — Боишься? — спросил он. И добавил, чтобы заставить ее остаться: — Я иметь дети, в Германия. И жена. Ты не надо бояться.

Женщина, не зная, что ей делать, поискала взглядом глаза мужа, и осталась там, где была, у подножия лестницы, с ребенком на руках.

В комнате стоял стол. И несколько стульев. Немец уселся и вытащил из кармана платок. Он обтер струящийся по щекам пот.

— Я хочу хлеба, — сказал он, словно чтобы успокоить женщину. — И винных ягод, — Потом спросил: — Сколько лет? — Он указал на ребенка.

— Три, — сказала женщина, не отходя от лестницы. Она не знала, подниматься ей наверх или оставаться в комнате.

Крестьянин стоял, прислонившись к стене, руки в карманах, и смотрел прямо перед собой.

— Маленький, — сказал немец, — А тебе?

Женщина вновь поглядела на мужа.

— Сколько лет тебе? — спросил немец.

— Двадцать пять, — ответила женщина. И бросила умоляющий взгляд на мужа. Она не знала, идти в другую комнату или оставаться здесь, как велел немец. У нее на глазах были слезы, и она пыталась спрятать лицо за головкой ребенка.

— Ты красивая синьора, — сказал немец. — Ты не надо бояться. Я сидеть здесь, потому что жарко с машиной. Ждать ночь, — сказал он, — Сейчас нечем дышать.

В то лето 1944 года было нечем дышать. Мы задыхались из-за зноя и из-за немецких солдат с огнеметами. Как факелы, вспыхивали деревья. Наши ели. И мужчины и женщины спускались в долины, бредя, как овцы. Но только они не были овцами, а были людьми, каждый со своим домом в привязанном к палке узелке.

Немец закурил сигарету.

— Я тоже, — сказал он, — иметь жена. Очень красивая моя синьора. Но ты красивей, — сказал он.

Женщина прятала лицо за головкой ребенка, чтобы скрыть слезы. Сердце у нее громко стучало от страха. В горле стоял ком.

— А хлеб? — сказал немец, обращаясь к крестьянину.

Крестьянин словно вышел из оцепенения, он медленно подошел к шкафу, открыл дверцу и вынул целый хлеб. Взял нож. И положил хлеб и нож на стол перед немцем.

Потом вернулся на прежнее место и вновь прислонился к стене, руки в карманах; пустыми глазами он смотрел прямо перед собой. Его жена по-прежнему стояла у лестницы, пытаясь вытереть слезы о головку ребенка.

Немец отрезал себе кусок нашего хлеба.

— Ты говорил — винные ягоды, — сказал он. — Я хотеть винные ягоды.

— Там, — сказал крестьянин, указывая рукой за дверь.

— Ты принеси винные ягоды, — сказал немец.

Но крестьянин продолжал стоять неподвижно, прислонясь к стене. Тогда женщина отошла от лестницы и сделала несколько шагов, чтобы выйти на гумно и нарвать винных ягод.

— Я схожу, — сказала она.

Немец поднялся со стула и остановил ее.

— Он, — сказал немец, показывая на мужа.

Крестьянин пошел к двери, посмотрел в раскрытую дверь на стоящее на дворе лето, на баллон под фиговым деревом, потом обернулся и бросил взгляд на жену. Она глядела на него из-за головки их ребенка. И увидела, как он вышел на залитое солнцем белое гумно. Сердце у нее билось в горле.