— И тем не менее… — говорили они, глядя на волосы женщины в джипе, обрамляющие золотым облаком ее лицо, — тем не менее все осталось по-прежнему.

Насчет разминирования они пошли говорить в американский штаб. Но там офицер, ни на минуту не прекращая жевать резинку, ответил им, что это дело гражданских властей. Про каменоломни им также ответили, что вопрос о возобновлении добычи мрамора и пуске в ход мраморопилен должны решать хозяева. Что же касается голода, то они могут дать им белый хлеб и консервы, — сказал офицер, продолжая непрерывно работать челюстью, — однако при условии, что в лагерь будут приходить женщины… для стирки белья и обмундирования. И волчий голод заставил некоторых женщин пойти в лагерь, где гремел джаз.

Эти странные стонущие звуки продолжали непрерывно разноситься с утра до поздней ночи, усиленные и без конца повторяемые горным эхом.

Рабочие каменоломен — люди, привыкшие работать под самым небом, в глазах которых от этой постоянной близости к небу, казалось, застыли удивление и тишина — вскоре устали от этой музыки. Им также надоел и безвкусный белый хлеб, не утолявший голода, и консервы. Они больше были не в силах видеть суровое выражение глаз своих жен, словно скрывавших от них какую-то тайну. Рабочие издавна привыкли к мелодичному, протяжному пению пил, к нежным звукам рожков и тотчас замирающему грохоту обрушивающихся глыб камня; от этих же постоянно звучащих в ушах судорожных воплей джаза им было просто не по себе физически.

— Мы должны что-то предпринять, — говорили они, — не то нам всем крышка.

Некоторые из них сразу же отправились собирать хворост — он шел на продажу в селения, расположенные в долине, — но то тут, то там на минных полях, совсем не обязательно отмеченных табличками с изображением черепа, поднимались в небо столбы черного дыма и земли и раздавались глухие взрывы, от которых содрогались горы. На улицах плакали женщины, и их плач вторил как эхо безумной музыке, продолжавшей наполнять воздух.

— Послушайте меня, люди, — сказал тогда один из рабочих каменоломен и рассказал, как он ходил к хозяевам, которые не хотят возобновлять работу, как он пытался убедить их, но безуспешно. Хозяева ожидают, когда придут парусные суда и железнодорожные вагоны, чтобы погрузить на них мрамор, ждут, когда получат новые заказы. Они не хотят рисковать. Когда парусники бросят якорь у мола в Форте деи Марми (который, между прочим, тоже разрушен), только тогда они возобновят работу. Рабочий закончил свой рассказ страшными проклятиями. — Не ждите, что спасение упадет с неба, — сказал он.

Ветер доносил из лагеря все тот же мотив, лучи прожекторов поднимали пыль развалин к звездам. Но извилистой улочке промчался джип, в ночной темноте с него неслись взрывы громкого смеха, смеха Клелии. Фары машины на мгновение выхватили из темноты брюки сидящих на ограде рабочих и длинные черные юбки их жен. Хохот замолк вдалеке, но некоторое время еще был слышен грохот мотора, а потом в воздухе осталась лишь музыка джаза. Казалось, она хотела заставить плясать сами звезды. А издалека еле слышно доносился плач женщины, муж которой в тот день подорвался на мине.

— Мраморопильни пустить в ход должны мы сами, — говорили рабочие. — И мы это сделаем, своими руками.

И когда солнце еще не успело подняться из-за вершины горы Альтиссимо, вокруг уже слышались голоса людей, перекликавшихся по берегам горных потоков. Казалось, это горы, словно спавший зверь, пробуждаются от долгого сна и расправляют затекшие члены. Завывания джаза и удары кувалд, смешиваясь воедино, неслись в долину.

— Ничего! Когда запоют наши пилы, они живо заткнут глотку американскому радио! — говорили в селении.

Наконец, в один прекрасный день рабочие объявили, что все готово: достаточно лишь включить ток, и пилы придут в движение. На улицы с криками хлынула толпа стариков, женщин и детей — мужчины были в горах.

— В чем дело, пайза? Что случилось? — спрашивали американцы и с тревожной улыбкой оглядывались по сторонам.

— Ничего особенного, Джо, — отвечали возбужденные ожиданием подростки, — Просто скоро зазвучит великая песнь!

— Великая песнь? Кто петь? — удивленно спрашивали американцы.

Люди в ответ обводили вокруг себя рукой, словно говоря — горы. Американцы качали головой.

— Ю мэд, вы сошли с ума, — бормотали они.

Потом рабочие спустились к мраморопильням.

Остальные в молчании остались ждать на площади. Тишина ночи содрогалась от несшихся из лагеря завываний джаза.

— Теперь, — сказала одна из стоящих на площади женщин, — не долго осталось ему кричать.

И в эту минуту неожиданно издалека, медленно, сперва робко и нерешительно, как воспоминание, донесся протяжный звук пил, режущих мрамор. Это была лишь проба. Затем звук наполнился силой и, наконец, стал ритмичным — это был ритм работы, его жители селения не ощущали уже много лет. А потом, поднявшись над каменоломнями и над вершинами самых высоких гор, поплыла к звездам мелодичная и нежная песнь пил. И тогда слушавшим ее людям показалось, что они тоже поют эту песнь, им показалось, что в небо на крыльях великой песни летит частичка сердца каждого из них.