В те дни по шоссе, которое ведет в Модену, проходили длинные колонны грузовиков. И то и дело один из этих грузовиков останавливался, и белокурые немцы приходили и спрашивали, есть ли яйца, молоко или какая-нибудь другая еда.

— Ничего нет, — говорил крестьянин. И указывал на малыша на руках у жены.

Немцы ходили по гумну, переговариваясь между собой металлическими голосами. Они были опоясаны пулеметными лентами и носили их с удовольствием, словно женщина, идя на праздник — кружева.

— Американцы на Арно, — сказал немец. И вытер пот со лба. — Скоро все кончено, капут, — добавил он.

Теперь он размазывал мастику по серой резине камеры, а крестьянин смотрел на него, неподвижно застыв на пороге.

Солнце продолжало нещадно палить своими лучами поля пшеницы, и пшеница в то красное лето 1944 года была не желтой, а красной. В лесах вспыхивали ели, горели и раскиданные по склонам гор селения. Вниз, на равнину, спускались с гор мужчины и женщины, неся на плече весь свой дом. Дом, увязанный в черный узелок, болтающийся на конце палки.

— Я возвращаться Германия, — сказал немец, сидя в тени фигового дерева, — Война ничего хорошего.

Подумайте: мужчины и женщины спускались с гор, шли навстречу войскам союзников, и за спиной, привязанные к палке, несли свои жилища, все свое имущество и своих мертвых. И причиной тому было не солнце. А огнеметы специальных немецких команд. И крестьянин, который у дверной притолоки глядел, как немец чинит свой баллон, ждал со дня на день, что также и на его поле прилетит эта саранча, уничтожит урожай и разрушит его дом.

«Потому что это как град, — говорили, опустив глаза, старики. И добавляли: — Никогда еще не было такого лета, как нынешнее».

Немец поднял голову и, глядя на крестьянина, улыбнулся. Он сказал:

— Резина капут. А теперь ничего не капут. Все в порядке, — сказал он. — Я уезжать.

Крестьянин кивнул, как бы с ним соглашаясь.

— Но очень жарко, — сказал немец. — Я уезжать, когда ночь. Понял? — спросил он. — И очень хочу есть, — добавил потом, громко засмеявшись. Он опустил баллон на траву, в тени дерева. Погрузил руки в ведро с водой. Потом вытер их тряпкой, которая была у него под сиденьем в машине. И не спеша приблизился к крестьянину. С него лил пот. Пот маленькими белыми каплями сбегал со лба, тек по щекам, капал на шею. Он провел рукой по лбу.

— Жарко, — сказал он, — Я ждать ночь, когда солнце спать.

Друзья, нам не забыть то раскаленное добела лето 1944 года. И узелок, который свисал с палки за спиной. В том узелке был дом, постель, могила на кладбище. И пылающие ели — это были наши ели. И пшеница — это была наша пшеница. И парни, которые висели, вытянув шею, на суку дерева, — это были наши братья. Вспомним, друзья, о том, у скольких из нас убили отцов. Сколько раз убивали и нас самих, выживших.

— Ты иметь яйца, иметь молоко? — спросил немец, останавливаясь перед крестьянином. Крестьянин, опустив голову, смотрел на свои босые ноги, на старые, заплатанные брюки.

— У меня ничего нет, — ответил он.

— Ничего? — спросил немец. Теперь он не улыбался; лицо у него потемнело и стало жестким, как камень.

— Итальянцы всегда ничего, — сказал он.

Крестьянин развел руками и попытался объяснить:

— Коровы нет, пришли твои товарищи и увели ее. Я говорил твоим товарищам, что у меня ребенок. Ты ведь видел его? Я говорил своим товарищам: если вы заберете у меня корову, этот ни в чем не повинный ребенок умрет с голоду. Но они сказали: у нас война, мы защищаем вашу землю, и вы должны нас кормить. Вот что они мне сказали.

— Я ничего не понимать, — сказал немец.

— Ты ничего не понимаешь, — сказал крестьянин. — Зато я знаю, что хочу сказать. Я хочу сказать, что у меня ничего нет. Я хочу сказать, что у меня остались только глаза, чтобы плакать. Вот и все, что у меня осталось. А молока нет.

— Нет молока? — спросил немец. С него по-прежнему лил пот. Его лоб, лицо, шея — весь он был покрыт потом. Тем потом, что лил ручьем в лето 1944 года. У крестьянина, глядевшего на гибнущие поля, пересохло в горле. Он смотрел на поля, чтобы не встретиться с холодным взглядом голубых глаз стоящего прямо перед ним немца.

— Тогда, значит, — сказал немец, — ты иметь яйца?

Крестьянин обвел рукой широкое пустое гумно, белевшее под слепящими лучами солнца.

— Твои товарищи, — попробовал он объяснить, — те, что увели корову, забрали у нас и кур. У меня их было семь. Пока я разговаривал с лейтенантом насчет коровы, другие взяли всех кур, которые были на гумне. Когда я заметил это, я побежал за лейтенантом и сказал ему: «Господи боже мой, что же я теперь буду делать? Чем я буду кормить своего ребенка?» Но лейтенант сказал: «Ничего не понимать».