Она говорила отрывисто, приглаживая волосы гребнем и щеткой, выдвигая один за другим ящички туалетного столика и оставляя их открытыми. Кассандра, сидя на кровати за ее спиной, видела кузину в зеркале. Лицо в зеркале казалось серьезным и озабоченным, словно Кэтрин занимали мысли о чем-то еще кроме ровного пробора, который, впрочем, на ее темных волосах получился идеально прямым, как древнеримская дорога. Кассандра вновь поразилась тому, какая Кэтрин взрослая, и, когда та надела синее платье, залившее все пространство зеркала синим сиянием и превратившее его в раму картины, заключавшей в себе не только чуть заметно колеблющийся образ красавицы, но также предметы, отражавшиеся на заднем плане, Кассандра подумала, что в жизни не видела ничего более романтичного. Романтичности добавляли и сама комната, и дом, и город вокруг, потому что Кассандра все еще с непривычки прислушивалась к отдаленному уличному шуму.

Они спустились к ужину с некоторым опозданием, хотя Кэтрин собралась необычайно быстро. Гул голосов в гостиной напомнил Кассандре звук оркестра перед концертом, когда артисты настраивают каждый свой инструмент. Ей представлялось, что там множество людей и все они ей незнакомы, прекрасны и модно одеты, – но оказалось, что это в основном ее родственники, и на взгляд стороннего наблюдателя изысканность нарядов сводилась всего лишь к белому жилету Родни. Гости одновременно поднялись, что само по себе было зрелищем внушительным, и громко заговорили, и стали пожимать руки; ее представили мистеру Пейтону, дверь распахнулась, объявили, что ужин подан, и, когда все парами направились к столу, Уильям Родни, в черном фраке, предложил ей руку, чего ей втайне очень хотелось. В общем, для нее это было сказкой. Стол украшали ряды суповых тарелок, накрахмаленные салфетки лежали подле каждой тарелки словно белые лилии, хлебные палочки, перевязанные розовой ленточкой, серебряные блюда и бокалы для шампанского цвета аквамарина на тонких ножках с золотистыми крапинками – все эти детали вместе с неожиданно стойким запахом лайковых перчаток радовали ее, впрочем, радость эту следовало сдерживать, поскольку она уже взрослая и окружающий мир больше не должен ее изумлять.

Действительно, мир больше не должен был ее изумлять; но в нем жили другие люди, и в каждом было то, что Кассандра называла «настоящим». Это был дар, которым они могли поделиться, если их попросить, а потому ни один ужин просто не может быть скучным, и низенький мистер Пейтон справа, и Уильям Родни слева в равной степени наделены этим качеством, в существовании которого она ничуть не сомневалась и считала столь драгоценным, что было даже удивительно, почему другие не догадываются потребовать своей доли. На самом деле она едва ли понимала, с кем говорит – с мистером Пейтоном или с Уильямом Родни. Но своему собеседнику, пожилому человеку с усиками, она рассказала, как приехала в Лондон сегодня днем, как наняла такси и ехала по улицам. Мистер Пейтон, редактор пятидесяти лет от роду, кивал лысой головой, словно разделял ее чувства. По крайней мере, он понимал, что она молода и прелестна и видел, что она в восторге, хотя ни ее слова, ни его жизненный опыт не давали ему ни малейшей подсказки, чем тут можно восхищаться.

– А на деревьях уже были листочки? – спросил он. – По какой железной дороге вы ехали?

Но она прервала его любезные расспросы, пожелав узнать, относит ли он себя к тем, кто читает в дороге, или же к тем, кто смотрит в окно. Мистер Пейтон не знал, что на это ответить. Наверное, предположил он, ему нравится и то и другое. Кассандра сказала, что он только что сделал рискованное признание и она может угадать, кто он, по одному этому факту. Он поймал ее на слове, и она заявила, что он – член Либеральной партии парламента.

Уильям, который все это время вежливо поддерживал довольно бессвязный разговор с тетей Элинор, слышал каждое слово и, воспользовавшись тем, что пожилые дамы не слишком словоохотливы, по крайней мере с теми, к кому благоволят в силу пола и возраста, наконец дал о себе знать весьма нервным смешком.

Кассандра тотчас обернулась к нему, польщенная тем, что еще один из этих изумительных сказочных персонажей снизошел до нее, чтобы поделиться с ней частью своих несказанных сокровищ.

– Я совершенно точно знаю, чем вы заняты в поезде, Уильям, – сказала она, с удовольствием назвав его по имени. – Вы ни разу не посмотрите в окно, вы все время читаете.

– И какие выводы вы из этого делаете? – спросил мистер Пейтон.

– Такие, что он – поэт, – сказала Кассандра. – Но вообще-то я знала об этом и раньше, так что получилось нечестно. У меня с собой ваша рукопись, – продолжала она, бессовестно игнорируя мистера Пейтона. – И я о многом хотела бы вас расспросить.

Уильям наклонил голову, чтобы не было видно, как ему приятны слова Кассандры. Однако удовольствие слегка омрачали опасения. Как бы ни был Уильям падок на лесть, он не вынес бы похвалы от тех, кто судит поверхностно и не обладает достаточно тонким вкусом, так что, если Кассандра не заметила главного, того, что он считал существенным в своей работе, он сразу даст ей это понять, поморщившись или всплеснув руками, и на этом закончит разговор.

– Для начала, – сказала она, – скажите, почему вы решили написать пьесу?

– О, вы хотите сказать, что моему сочинению не хватает драматичности?

– Я хочу сказать, что не уверена, станет ли оно лучше, когда его поставят на сцене. Но впрочем, становится ли лучше от этого Шекспир? Мы с Генри вечно спорим насчет Шекспира. Я точно знаю, что Генри неправ, но не могу доказать, потому что видела постановку Шекспира только один раз в Линкольне. Но я совершенно уверена, что Шекспир писал для сцены.

– Вы абсолютно правы! – воскликнул Родни. – Я надеялся, что вы разделяете именно эту точку зрения. Генри неправ, совершенно неправ. Разумеется, я не справился, как и многие мои современники. Боже мой, как жаль, что я прежде не посоветовался с вами!

И с этого момента они перешли к подробному, насколько позволяла память, обсуждению драмы Уильяма. Она не сделала ни одного замечания, которое бы его покоробило, а ее неискушенность так окрыляла знатока, что Родни часто замирал с вилкой на весу, увлекшись изложением очередного основополагающего принципа искусства. Миссис Хилбери отметила, что никогда еще Уильям не был таким интересным, да, что-то в нем переменилось: он напомнил ей кого-то, кого уже давно нет в этом мире, кого-то очень известного, вот только она забыла фамилию.