Шрифт:
— Кто? Да хоть кто! А почему я?
— Костров сказал, что мама встретила кого-то из партийных функционеров!
— Так не я один такой! — обрадовался Ижевский. — И слезь со стола, кто-то вдруг зайдет!
Я лишь устроилась поудобнее на прежнем месте.
— Предложи сначала правдоподобную версию.
— Та-ак, — он думал, пощипывая себя за кончик носа. — Вот! Слушай! Был еще парень, работал со мной одно время. Как раз тогда Рита написала свою «Одалиску».
«Одалиска» — это был портрет восточной женщины. Она лежала обнаженная на турецком ковре, томно улыбаясь. Натурщицей была мамина подруга, красавица Магинур. Я ее не помнила, она умерла, когда я была совсем маленькой, но на портрете Магинур была великолепна. Нет смысла воспроизводить обвинения, посыпавшиеся в адрес художницы Садковой со стороны всех этих прытких молодых Ижевских!
— Со мной работал, — продолжал Михаил, — молодой совсем парень. Он тоже был художник и даже вполне способный, но карьеру сделал не на своих работах, а на умении пробиваться, топя других. Садкова представляла для него серьезную угрозу. Она явно лучше рисовала и уже имела в послужном списке одну персональную выставку. Еще немного, и стала бы членом Союза художников, поехала бы за границу, ну и всякое такое! Вот он и постарался: сообщил об этой «Одалиске» куда следует и под каким надо соусом. Раздул целое дело об аморальном облике молодого живописца. Организовал целую кампанию — нравственность в советской живописи. Сплошной праздник для ханжей. Бедная Рита!
— Но если ты соврал, то будешь тоже бедный! Берегись!
— Нет, не соврал.
— А как его зовут?
— Да он и сейчас еще что-то пишет. Я выставил в прошлом году его пейзаж, и картину купили. Конечно, ему теперь место со своей жалкой мазней в городском парке, где лубками торгуют, но он жив вполне…
— Имя!
— Вениамин Стеклов!
Я не слезла со стола, я упала с него! Не фига себе поворотик!
— Ладно, Михаил Ильич, простите вы меня, не сдержалась.
Он усмехнулся и ответил:
— Ну, в тебе всегда было многовато экспрессии. С такой горячей кровью нелегко жить. Эмоции небось душат?
— Ну извинилась же!
— Прощаю, иди… Все-таки мама… Эй, — он спохватился, потирая ушибленный лоб, — ты глупости-то не делай!
Я обернулась от двери:
— Глупости — это мое второе имя!
И вышла, на этот раз притворив за собой дверь вполне мирным образом.
Глава 12
Через час передо мной распахнулась дверь Стекловской ночлежки. На пороге стояла Люся. Увидев меня, она открыла рот и выпучила глаза, надеясь напугать соперницу своей решимостью, но за моей спиной стояли два крепких орешка, и она живо поняла, что перевес на моей стороне.
— Что надо? — спросила она.
Я отодвинула Люсю с дороги и отступила назад.
— Ребята, заноси!
Парни подхватили драгоценный груз и двинулись в глубь комнаты. Там они поставили три ящика водки на пол и удалились. Вошедшая Люся, увидев такое богатство, потеряла дар речи. Мрачный и опухший Стеклов, лежавший до этого на сальном диване, поднялся и обалдело произнес:
— Ё-моё!
Меня тошнило от одного его вида, но пришлось изображать мецената.
— Вот, пришла помириться с тобой, — я обернулась к алкоголичке, — Люся!
— Ни… чего себе! — ответила она.
По заблестевшим глазам парочки я поняла: они могут запросто выдуть все три ящика в один присест и умереть. Стоп. Это что, беспокойство за двух взрослых людей, которые ни за кого в мире не беспокоятся?!
— Ну, наливайте, — скомандовала я.
И понеслось! Бредни лились рекой, тосты следовали один за другим. Я поджидала Люсиного полного отключения от процесса. Она все бормотала, что прощает меня, но будет за мной следить. Следила она, однако, недолго. Мерзко было то, что Стеклов расхорохорился и стал оказывать мне недвусмысленные знаки внимания. Я уже боялась нового откровенного скандала, когда милая Люсенька вырубилась буквально посередине фразы, уткнувшись испитым лицом в газетку, на которой была разложена привезенная мною же закуска. Стеклов был еще ничего, он только хорошо разогрелся, и с ним можно было вполне вести беседу.
— А скажи мне, Вениамин, — приступила я к основной части банкета, — ты знал мою маму?
— Маму? Какую маму? — поставил он на меня осоловелые свинячьи глазки.
— Мою маму, Риту Садкову!
— Рита?! Твоя мама?!
Он весь передернулся, кровь отхлынула от его щек. Мне даже показалось, что он мгновенно протрезвел. Помотав головой, Стеклов произнес со странной, никак не подходящей к его роже, интонацией в голосе:
— Боже, что это была за женщина!
— Ты хоть знаешь, что убил ее, тварь? — У меня упала планка. Гнев застил глаза клубами черного дыма. — Ты хоть знаешь, за что умрешь?
В тот момент, как и в кабинете Ижевского, я искренне верила, что убью его! Просто очень хотела этого. Но сначала он должен все понять и осознать. Какой смысл убивать алкаша без всякой аннотации?
У меня в руках уже был нож, тот, которым нарезали колбасу.
— Тебе конец, гадина! Одно можешь сделать: говори, что ты сказал моей маме такого, из-за чего она покончила с собой!
Я схватила Стеклова за грудки. Он был таким слабым, дряблым и безвольным, что приходилось снова повторять самой себе перечень его грехов. Чтобы быть в тонусе в решительный момент, я приподняла его над ободранным сиденьем стула и хорошенько встряхнула. Потом, вложив всю накопленную злость, влупила коленом в промежность и швырнула скрючившегося мужика на пол. Он упал с грохотом и стоном, я стояла над ним, мечтая, чтобы он матюкнулся и дал повод врезать по ребрам с ноги. Но Стеклов только сипел и перекатывался с боку на бок, сбивая пламя моей ненависти. А мой тренер всегда говорил, что главное — это напор!