И действительно, Барбара смеялась от души, когда Хендрик показал ей письмо, где госпожа Хефген сообщала о том, как закончилась последняя помолвка Йози. «Конечно, мы все очень рады, что дело вновь закончилось так удачно», – писала бедная мать. И тут Барбара долго смеялась. Впрочем, Хендрик и сам разделял ее веселость: тогда он и сам находил это место в письме матери очень смешным. Обида возникла задним числом, когда он все припомнил, исповедуясь Черной Венере.

– В ее семье все свято! – восклицал он. – О фрау генеральше и о ее лорнетке слова нельзя сказать. А над моей матерью можно насмехаться сколько угодно.

Такими рассказами и жалобами оканчивались визиты в мрачную каморку Джульетты. Прежде чем положить на ночной столик пять марок и уйти, он говорил своей принцессе, что любит ее гораздо, гораздо больше, чем Барбару.

– Но ведь это сущее вранье, – отвечала Джульетта спокойным и глубоким голосом. – Опять заврался.

На это Хендрик улыбался многозначительной, болезненной, презрительной, рассеянной улыбкой.

– Вру? – спрашивал он тихо. И потом – внезапно просветленным голосом, выставив подбородок: – Ну, мне пора в театр…

Репетиции новой постановки «Сон в летнюю ночь», в которой Хендрик играл царя эльфов Оберона, и подготовка к большому ревю были ему важней и волновали его куда больше, чем сложный, но праздный вопрос, кого он любит больше – Барбару или Джульетту.

– Наш брат не имеет права отвлекаться ради частных дел от работы, – объяснял он своей приятельнице Гедде. – Ведь в конце концов мыпрежде всего художники, – заключал он, и лицо его принимало сложное гордо-победоносное, страдальческое выражение.

Барбара, проводившая дни за спортом, чтением, рисованием и письмами, либо на выставках или в университете, иногда по вечерам после репетиций заходила в театр за Хендриком. Бывало, они проводили часок в его уборной или в «Г. X.» – правда, Хендрик не очень это любил. Подозревая, что жена будет настраивать против него коллег, он всячески избегал контакта между ней и труппой. Тщетно пыталась Барбара набросать эскизы декораций для одной из премьер, которая должна была состояться зимой. Хендрик много раз обещал ей поговорить с театральной дирекцией, добиться заказа, и каждый раз он приходил с ответом, что директора Шмиц и Кроге вовсе не против такой идеи, но что все рушится из-за сопротивления фрау фон Герцфельд.

Утверждение это было не совсем высосано из пальца. Гедда и в самом деле делалась нетерпима и мрачнела, как только речь заходила о Барбаре. Страстная ревность делала умную женщину злой и несправедливой. Она не могла простить этой Барбаре, что Хендрик на ней женился. Вряд ли, конечно, фрау фон Герцфельд была столь дерзка, чтобы всерьез питать надежды на Хефгена. Она знала о странностях вкуса любимого человека, она была посвящена в мрачную, неловкую тайну его отношений с принцессой Тебаб. Роль, которой она должна была довольствоваться – и много лет довольствовалась, – была роль сестры и наперсницы. И вдруг именно эту роль у нее оспаривает Барбара. Гедда тешилась тем, что соперница неудовлетворительно исполняет роль… Хендрик не говорил об этом прямо, но обостренный инстинкт ревнивицы все угадывал: фрау фон Герцфельд знала, в чем дело: дочь тайного советника слишком взыскательна. Надо забыть о себе, отказаться от себя, чтоб ужиться с Хендриком Хефгеном. Ибо такой человек, как он, прежде всего думает о себе. Барбара же требовала от него многого. Она притязала на счастье. Над этим фрау фон Герцфельд только презрительно смеялась. Что же, надменная Барбара не понимает? Единственное счастье, которое может дать мужчина типа Хендрика Хефгена, – облагодетельствовать женщину своей волнующей, обворожительной близостью…

Подобные чувства испытывала и маленькая Зиберт. Но прелестное и нежное создание в отличие от стареющей Герцфельд сумело целиком покориться судьбе. Маленькая Зиберт страдала, но не ненавидела. Супругу Хефгена Барбару она встретила робким почтением. Если та, которой она завидовала, роняла носовой платок, Ангелика поспешно наклонялась его поднять. Барбара не без удивления благодарила, а маленькая Зиберт краснела, беспомощно улыбалась и боязливо щурила близорукие глаза.

Отношения Барбары с безнадежно влюбленными в ее мужа фрау фон Герцфельд и Ангеликой были запутанны и тяжелы, но тем сердечней были ее отношения с другими дамами ансамбля. С Моц она имела обыкновение подробно обсуждать цены на продукты, портних и недостатки мужчин вообще и характерного артиста Петерсена в частности. Барбара умела так изумительно выслушивать излияния простодушной, темпераментной женщины, что Моц пришла к убеждению, которое она охотно высказывала, что молодая фрау Хефген «отличная баба». Эту точку зрения разделяла и Моренвиц: Барбара даже не мазалась и вообще ни в коей мере не претендовала на «инфернальность», а тем самым никак не могла быть конкуренткой отвергнутой Рахели.

И Петерсен и Рольф Бонетти называли молодую супругу Хефгена «славным парнем»; отец Ганземанн ворчливо ей благожелательствовал, так как она исправно платила за еду; швейцар Кнурр приветствовал ее по-военному, ибо он знал, что она дочь тайного советника; директора Шмиц и Кроге часто с ней беседовали. Шмиц сначала ограничивался покровительственно-кокетливыми шутками, но вскоре понял ее умный и деятельный интерес к финансовым заботам театра и уже втягивал ее в длинные разговоры на эту всегда актуальную, вечно тревожную тему. Оскар X. Кроге, со своей стороны, открыл ей свою печаль о сомнительном репертуаре Художественного театра. Старый поборник духовного театра, он был грустным свидетелем того, как в его заведении скетчи и оперетты стали вытеснять серьезные вещи. Вина тут ложилась не только на Шмица, который обо всем должен был судить с точки зрения сбора. За снижение литературного уровня был ответствен также и Хефген, как ни парадоксально это могло показаться. Он говорил о Революционном театре – а сам ставил глупые, развлекательные пьесы. Революционный театр – так и не открытый – оправдал бы постановку боевиков. Кроге, несмотря на свое принципиальное неприятие коммунизма, зашел так далеко, что уже активно выступал за скорейшее открытие запланированной студии, которая бы вместе с революционным духом привнесла в театр и свежую струю подлинного искусства. Хендрик же, блистая красноречием, утверждал, что абсолютно необходимо сперва завоевать любовь публики и прессы постановкой вещей легких и доступных, а уж потом решаться на создание Революционного театра. Возможно, что Отто Ульрихс, столь же терпеливый, сколь полный энтузиазма, и верил этим доводам своего доброго друга. Но Барбара была куда скептичней.

Она любила беседовать с Ульрихсом. Ей нравились безусловность и простота его образа мыслей. Сама она была склонна к сомнениям. Впрочем, она уверяла, что ничего не понимает в политике, и тут Хендрик ее поддерживал.

– Ты понятия не имеешь о том, как все это серьезно, – говорил он ей и строил знаменитую тираническую мину старой гувернантки. – Ты ко всему подходишь играючи, с холодным любопытством. Вера в революцию для тебя лишь забавный психологический феномен. Для нас же это святая святых.