И если Он и вправду всезнающ, слышит мысли каждого, ненавидит даже каплю лжи, то простит мне мое упрямство неверия и отменит казнь, которой столько лет повергает меня.

А, может быть, Он, зная мою неустойчивую, чего таить, порой предательскую натуру, с самого рождения послал мне в наказание первую фурию под маской Нимфы — мою сестрицу, а теперь вот — вторую Нимфу, еще более опасную, ибо дьявольски умна, по сравнению с первой? Да еще приплел Пауля. Он мне настоящий друг, но лучше было бы без него. Кажется, усыпленный мной эгоизм вновь показывает свои отвратительные рожки. Но это же не шутка — желание начать жизнь сначала, перевернуть песочные часы, вместе с Лу раскидывать сети и линии новой топографии жизни.

С момента, когда Пауль сообщил мне, что добивался руки Лу, и она ему отказала, я стал более пристально присматриваться к нему, тем более, после того, как я дал, быть может, несколько поспешное согласие на наше проживание под одной крышей, втроем с Лу, хотя сделал это с большим удовольствием.

Пауль — человек, в высшей степени талантливый, порядочный, бескорыстный, настоящий друг, в чем я убедился, прожив с ним, достаточно времени, рядом на даче Рубиначчи, вблизи Сорренто.

Но в неожиданно возникшей новой ситуации я решил расспросить его, как, когда и каким образом он познакомился с Лу.

Первым, что явилось для меня неожиданностью, оказалось его пристрастие к играм в казино, чего я раньше и представить не мог, зная его, как сугубо трезвого человека, реалиста до мозга костей. Оказывается, в нем живет пагубная страсть — ставить деньги на кон в весьма слабой и, все же не отстающей от души, надежде выигрыша, как я, положим, ставлю на кон свою жизнь в уверенной надежде на проигрыш.

Однажды вечером в марте этого года, здесь, в Риме, когда несколько друзей собрались в доме Мальвиды фон Мейзенбуг, он, Пауль, нарушил их беседу, примчавшись из Монте-Карло, где проиграл в казино все деньги до последнего су. Мальвида вынесла ему сумму долга, который он вернул удачливому игроку.

Когда вместе с ней он вошел в ее дом на Виа делла Польверьера, первой, к кому он был мгновенно прикован вниманием, была выделяющаяся среди всех девушка, имя которой оказалось Лу. Вероятно, на нее произвело впечатление все, со смехом рассказанное Мальвидой о том, что случилось с Паулем, и весьма заинтриговало Лу, как это часто бывает с любопытными молодыми девушками: их весьма волнует все забавное и неожиданное. Так или иначе, в тот же вечер, почти мгновенно после его прихода, завязалась между ними, захватившая их целиком, беседа. Он пошел провожать ее с ее матерью в обыкновенный римский пансион, где они проживали.

Эта первая прогулка по ночным улицам Рима, романтически освещенным луной, временами скрывающейся за облаками и мгновенно усиливающимся мерцанием звезд в минуты наплыва облака, стала прологом к ежевечерним прогулкам, длившимся за полночь.

Они настолько захватили Пауля и Лу, что она, со свойственной ей откровенностью, призналась в нежелании возвращаться с матерью в Санкт-Петербург. И тут Пауль, совершил грубейшую ошибку — попросил у ее матери руки дочери. Это просто вывело Лу из себя. Она, по мнению Пауля, весьма путано, но, тем не менее, с большой убежденностью, стала говорить о своем стремлении к замкнутой личной жизни и абсолютной духовной свободе. Единственно, что может ее сблизить с мужчиной, это дружба и даже проживание вместе, но без физической близости. Она даже рассказала о сне, в котором ей привиделся дом с двумя или тремя кабинетами для работы, если кто-либо третий к ним присоединится, столькими же спальными комнатами и общей гостиной для встреч и бесед с ближайшими друзьями, до того эта идея внедрилась в ее сознание.

Конечно, говорила она, все это непросто. Ее в немалой степени измотала борьба с матерью, всеми силами старавшуюся вернуть ее домой, в Санкт-Петербург.

Даже Мальвида, которую она любит всей душой, обнаружила приверженность к непоколебимости религиозных принципов и уверенность в благородстве традиций высшего общества, которые Лу, по ее мнению, кощунственно нарушает своими завиральными идеями.

Лу поражает до глубины души, насколько закосневший идеал свободы этого общества подавляет истинную свободу личности, пускаясь во все тяжкие на защиту, по сути, фальшивой видимости свободы.

С матушкой и Мальвидой как будто сговорился уважаемый наставник Лу пастор Гийо, высказавший с те же претензии.

По его мнению, идея Лу о проживании с людьми, как она пишет, умными и ответственными, абсолютно бредовая, ибо она в свои еще такие молодые годы неспособна понимать столь неординарных людей, как Пауль, и, тем более, Ницше. Нелегко выдержать напор трех любимых ею людей. Но она никогда, и это точно знает, не сможет уложить себя в прокрустово ложе общепринятых моделей, и всегда будет руководствоваться правилом — будь что будет, которым руководствуюсь я, Фридрих-Вильгельм, любовью к фатальному — Amor fati.

Дальше из ее уст идут услышанные от меня слова о заключенном в этом Amor fati неком высшем смысле жизни, бьющем ключом, стремящемся вырваться из нашей души.

В этом месте я перестал прислушиваться к словам Пауля. Их перебила мысль об опасности столкновения двух Amor fati, которое, судя по долгому опыту мировой философии, никогда добром не кончалось.

Вернули меня к Паулю повторенные им слова Лу об уверенности в том, что большинство, кажущихся непреодолимыми, препятствий в это мире превратится в просто линии, начертанные мелом на тротуаре, где девочки играют в классики.