Вот, и достиг я той степени существования, когда чувствую себя дома только в поезде.

Насущная потребность души поделиться с кем-то своими бедами заставляет меня излить душу Францу Овербеку. Я пишу ему о том, что, к несчастью, моя сестра превратилась в заклятого врага Лу. Она, видите ли, преисполнена морального негодования, ибо наконец-то поняла, в чем заключается моя философия. Это она воочию увидела в Таутенбурге, что потрясло ее до глубины души. Ее брат возлюбил зло, она же, конечно, любит добро. Да и мать сказала мне такое, что я тут же собрал вещи, и на следующий день уехал в Лейпциг.

Всё — с Элизабет я порвал всяческую связь.

Ужасная мысль точит мне душу: несомненно, я недооценил ее хищную собственническую натуру, ее непроходимую тупость, более того, абсолютное нежелание понять мою философию. Она уверена, что я ее собственность, и она ни с кем не хочет ее делить.

Судьба, все же, дает мне еще один шанс на встречу с Лу.

В октябре, в Лейпциге, я провожу с ней три недели, но по атмосфере, царящей между нами, оба мы понимаем, что это последняя встреча.

Я чувствую, как она сдерживается из последних сил, но сам не могу сдержаться от обвинений в адрес Пауля, который, знаю, где-то хоронится в переулках, а, может, и, подобно моей сестре, подсматривает из-за каждого угла за нами.

То ли он чувствует свою вину, то ли она так решила — встречаться со мной наедине.

По плану, оговоренному ранее, мы должны были снять квартиру для продолжения совместного проживания, в Париже, и я даже наводил справки о подходящем жилье, решив отмести все подозрения о двуличии Пауля. Но тут меня сбила с толку совместная поездка Лу и Пауля в Стиббе. Меня они об это не поставили в известность, более того, не была назначена дата нашей следующей встречи. Но может, все мои подозрения — плод никогда ранее мной неизведанного чувства ревности, ведь сказано в «Песне песней» царя Соломона — сильна как смерть любовь.

Неужели я — достойный братец своей сестрицы, мастерицы лжи и сплетен? Неужели я верю в то, что, очерняя соперника в глазах Лу, я унижу его? По-моему, даже возвышу.

По ее репликам я понимаю: она догадывается, откуда ветер дует.

Чувствую, приближается миг нашего прощания. И это подобно знакомому приближению ко мне момента потери сознания. Держусь изо всех сил.

Чувствую, или мне кажется, что ей тоже очень трудно.

Обнимаемся, и так продолжаем стоять, как будто боимся оторваться друг от друг, как будто она чувствует, что еще миг, и я упаду.

Ноябрь месяц, а ночной парк уже пахнет почками, только осознающими себя, еще запрятанными в черные скудные ветки. На какой-то миг, мне кажется, рухнули между нами все преграды, она дает себя целовать. Никогда мы не были так близки лицом к лицу, но краем глаза вижу, как аллея мерцает, подобно полынье, трещина расширяется на глазах, перехватывая мне дыхание. Еще миг, и воды многие захлестнут меня с головой.

А по небу катят тяжкие, бурые, морские облака — ожившие изображения старинных гравюр, на которых разыгрываются кораблекрушения — но резцом не по дереву, а прямо по сердцу.

Выходим из парка. Оголенные деревья остаются за нашими спинами. Свет чужих окон, нагромождение пустых ящиков, чужое белье, с которого смыты все грехи, напропалую вздуваясь парусом, летит вдаль по веревке к ледышкам звёзд, выныривающим в облачных провалах.

— Полегчало? — спрашивает она, гладит меня по голове. — Кажется это слова Гамлета: прощай и помни обо мне.

Сомненья нет: не призрак, а живой Пауль где-то рядом.

— Но мы еще встретимся, — с трудом разлепив губы, слышу свой надтреснутый голос со стороны, понимая и не веря, что это не случится никогда.

— Конечно, — говорит она.

Уходит.

Стучат каблучки.

Все дальше, все тише.

Так вбивают гвозди в ладони.

Я медленно несу свой крест по камням скользкой мостовой.

Улицы срастаются сторонами.

Карета выворачивается из-за угла, как сустав.

Она движется медленно, без пассажиров. Человек, сидящий на облучке, кажется, дремлет, как лунатик с открытыми глазами. Только кони, мои дорогие братья, устало, но упрямо стучат копытами по мостовой.

Оказывается, отчаянно трудно впервые вкусить предательство любимой женщины, не подвластное никакому, даже собственному, суду.

Меня мучают во тьме веселые голоса прохожих, смех, шарканье ног, сама их жизнь, а я ощущаю полнейшую беспомощность, и вся моя философия, гениальные прозрения, тянут меня к земле мертвым грузом, потому что меня предали.

Деревья провожают меня безмолвной похоронной процессией. Холодный восторг прошибает меня: стать деревом. Только дерево может понять каторжника. Приковано к земле, как я прикован к месту, где отстучали ее каблучки. Что оно — дерево? Порыв к небу земли, простирающей ветви рук, — замерший одеревеневший крик.