Но любовь не служила в моем поколении человеческой жизни, и потому я не мог вызвать в памяти никакой космической любви, «внедрившейся в члены смертного», согласно Эмпедоклу.

Космическая борьба между любовью и враждой, приводящая к равновесию в динамике жизни, была для меня лишь враждой, жестокостью социального дарвинизма.

И это была Лу, которая тяжко трудилась над тезой Толстого, смысл которой — гегемония любви над ненавистью. Веру в эту тезу я потерял еще в детстве, когда был бит пуританством Наумбурга и устрашающей атмосферой ханжества.

И если я вел себя, как Вертер из романа Гёте «Страдания молодого Вертера», когда она была оторвана от меня хитростями Ламы, то это потому, что меня объял страх, что я потеряю опору в любви, которая превратилась для меня в саму жизнь.

Сочинители легенд видели Эмпедокла прыгающим в языки пламени, вырывающиеся из жерла Этны. Но судьба эта суждена была не предшественникам Сократа, а лишь мне одному. После того, как я расстался с любовью моей жизни, любовью, которая сделала меня человечным, я совершил прыжок, отчаянное ныряние в языки пламени безумия. Я надеялся, как Заратустра, властвовать оттуда верой в свою силу. Благодаря тому, что потерял рассудок, я рассчитывал спуститься к более глубокому — раскрепощенному разуму безумца, к нормальной гениальности проклятого.

В конце концов, до меня дошло, что такие женщины, как графиня, Козима и даже Лу — не более, чем сладострастные кошки, чьи гибкие тела и бархатные лапы всегда вползают в мужские души, внося хаос, нравственный и духовный, в самые основы нашего мужского бытия.

Если бы Гёте глубже проник в женскую природу, он бы открыл еще одного Вертера, который покончил самоубийством не из-за неразделенной любви, а из-за осуществившейся плотской любви.

Тысячи Вертеров духовно кончают собой, раздавленные колесами страсти, в противовес одному Вертеру, пустившему пулю себе в лоб из-за какой-то служанки, не захотевшей ему отдаться.

Прекрасный пол потерял надо мной власть.

Всегда я видел в себе художника больше, чем мыслителя, а в поэзии — высшее осуществление метафизики. Но если женщины способствовали моему физическому и душевному упадку, — пользовались они слепым инструментом иронического Бога, который сотворил нас в смертельных муках, чтобы мы познали истинный смысл жизни.

В своих снах я обнимаю Лу, нагую ее красоту, столь хрупкую в потерянном раю, возникающую чудом цельности и совершенства, в акте любовного слияния. Она последнее божество, высеченное духом колдовства из хаоса и уничтожения нашего времени.

Поэтому я взываю о помощи к женщинам, к скользящему движению изнутри вовне и извне — внутрь — в ритме соития, к полярному напряжению между мужским и женским началом. Моя любовь к Лу сконцентрировала меня на оси космической силы. Я, стоящий с краю, превратился в центр, и мой хаос обернулся танцующей звездой.

Сейчас, лишенный полюса, лишенный личности, я таю и растекаюсь — к смерти? Нет и нет — только жизнь! Я Дионис!

Влюбленные не силой разума, отчаиваются от силы любви. Когда я находился в обществе моей Лу, она втягивала меня в свои хитрые славянские уловки, в колдовской круг любви. Там уже присутствовали Толстой и Достоевский с ножницами в руках, готовые подстричь мои когти — хищной птицы, которая затесалась среди христиан и христиан-социалистов, спрашивающих о колдовстве, о знатоках, о тысячелетнем царстве.

Лу была для меня добрым ангелом, борющимся со злым ангелом Элизабет. Она пробудила во мне демоническое начало через осознание большого греха, лежащего на нас обоих. Элизабет не гнушалась никакими адскими уловками, чтобы оторвать меня от славянки Елены. А так как я и сам славянин, из польских аристократов, победа Элизабет была двойным поражением славянства.

Пока я не исповедался Лу, я не смог до конца понять тяжесть положения царя Соломона: не одно чрево, а тысячу бездонных чрев ему было необходимо насытить. Это слишком для человека, даже Соломона, единственного иудея, который дерзнул создать империю и стремился расширить границы своего царства.

С Соломоном стремление иудеев к мощи достигло высшего пика: он стремился собрать все небо и землю под знамя Яхве, и наложить «пакс иудаика» на весь мир. Так и Лу, — Соломон в женском роде. Она жаждала властвовать в мире души и духа, оставляя мне роль истукана. Посредством господства надо мной она могла добиться господства над миром. Но только знаменитые проститутки, как Помпадур или Монтеспан, могли властвовать над миром из своих спален, и это лишь благодаря их царским любовникам, которые явно отличались слабоумием. Но я не слабоумен вопреки выводам психиатров, основанным на вымышленных данных.

Передам эти мысли моему другу Стриндбергу: бедняга постоянно страдает от невротического комплекса, связанного с женщиной, и он будет весьма удивлен, узнав, что профессор Ницше его товарищ по несчастью.

Я проживал «вечное возвращение того же самого».

Философствовал всеми своими силами, и колесо хаоса вертело меня до безумия.

В «вечном возвращении» зашифрован полный смысл уважения человека. Без понятия «вечного возвращения» живое существо — случайность времени и пространства. Включенная в бесконечность новых рождений, жизнь человека становится понятием колеса, вечно возрождающегося.