Теперь я снова между зубьями этого страшного колеса хаоса. Одно у меня утешение, и никто не сможет его у меня отнять. Если бы я женился на моей славянской принцессе, быть может, был бы счастлив, но мир должен был ждать еще тысячу лет «Заратустру».

Лу используя, свой острый язык, свела меня с высоты наполеоновского высокомерия — моей пустой галлюцинации, что якобы я призван тайным велением судьбы исправить этот мир, испытывая отвращение Гамлета к идее исполнить роль Наполеона или Иисуса, конец которых известен — остров Святой Елены или распятие.

Она обратила мое внимание на эссе Тургенева о Дон-Кихоте и Гамлете. Она пророчески предсказала, что после того, как я выбьюсь из сил в отчаянии, подобно Дон-Кихоту — изменить мир, я погружусь в отчаяние Гамлета и притворюсь сумасшедшим, как Гёльдерлин, чтобы отказаться от любых контактов с якобы нормальными людьми — всей этой отвратительной братией.

Под влиянием Пауля Ре и Лу Саломе я написал «Утреннюю зарю». Книга эта обнажает следы еврейского демократического сознания во мне, и его влияния на политические процессы на Западе.

Я писал: «Общее видится мне более интересным, чем экстраординарное». Декларация эта заставила меня содрогнуться в тот момент, когда я выводил ее на бумаге, ибо это был конец моей аристократической философии и моего согласия — взять на вооружение демократическую посредственность, как норму мышления.

«Я — собственное свое достояние, — говорила Лу, — не подчинюсь ни мужчине, ни женщине, ни Богу, ни Сатане, ни государству».

Почему Лу никогда не отдалась мне всецело, всем телом? Ибо тело ее было ее достоянием.

Я мог бы его получить в одолжение, реализовать обоюдную эротическую нужду, но тело ее всегда бы оставалось ее личным имуществом — и тело, и душа.

Мужчинам не хватает смелости подняться на баррикады или изменить порядок мира как, к примеру, сделали Наполеон, Бакунин, Прудон, Маркс и другие отшумевшие ураганы века, которые еще поднимутся смерчами смерти, — в спальнях они осуществляли свою похоть силы. Я тоже был таким ураганом, и что ответила мне Лу двадцати четырех лет, когда слишком обнаглел в своих требованиях? — «Иди к проститутке. Я отдамся тебе лишь на основе любви и взаимопонимания». Кто, как не я, понимает ее. Не только Иисус, кесарь или я сам — каждый человек — Бог. Каждый готов мыслить «абсолютным разумом» Гегеля, считая свое эго всесильным. Если каждое существо считает себя Богом, что остается от моей веры в общественный разрыв между гением и тупоумным?

Может, и, вправду, нет между ними дистанции.

Возьмите, к примеру, профессора Ницше, гения девятнадцатого столетия, рухнувшего в отупение паралитика, потерявшего разум. Чтобы доказать, что философия моя фальшива, должна ли была Лу оглушить меня безумием?

До чего пали герои? Даже правую руку я не могу поднять для отпора — ибо она парализована! Сладка месть. Добро пожаловать, Пауль, к женщине, которая установила новую форму удовлетворения, отвергнув высшую женскую цель, — создание человека. Таким образом, она оскопила буржуазную культуру, которая уже не в силах что-либо родить, кроме собственного небытия.

Если Лу вернется ко мне, плачущей и умоляющей меня вернуть любовь — я сконфужу ее ответом Энея: перестань смешивать свой дух с моим духом своими уловками и жалобами. Не я, а моя судьба повелела оставить тебя — отосланную, как блудница к вратам дворца Венеры, отвергнутую рукой поклонника, обнаружившего, что он поклоняется животному.

«Вещи более в сознании, чем сами по себе», — сказал Фома Аквинский, и это особенно верно в отношении любовников и любовниц. Моя русская Калипсо, конечно же, плод моего воображения, и именно поэтому она гнездится в моей душе, как ведьма, сошедшая со страниц Гомера и Бальзака. Если бы я только мог видеть ее как существо в плоти и крови, то смог бы стереть ее из моей памяти навсегда. Я мог бы выкорчевать всяческий ужас при упоминании ее имени. Но, по сути, я веду себя, как юноша, больной любовью, подобно Ромео, похороненному с Джульеттой в одной могиле.

Госпожа Лу Саломе вместе со своим супругом Ре отсекли две опоры из моей прозрачной душевной структуры: расовой гордости и внутреннего понимания повелений судьбы — силовой оси мировой истории. Под влиянием позитивизма госпожи и ее напарника я написал «Веселую науку» и «Человеческое, слишком человеческое», пытаясь обосновать мою теорию на научном рационализме, а не на интуитивных прозрениях греческой эстетики. В определенном смысле, это было неотвратимым действием Лу.

Природа всегда идет рука об руку с женщиной, чтобы укоротить рост Сверхчеловека до гнома. Ни один человек не является героем в глазах его слуги. Ни один философ или поэт не является космической силой в глазах своей любовницы, привыкшей к его наготе со шрамами, покрытой волосами, как обезьяна.

Поляк — так я определяю свою родословную, которую все — и близкие, как и враги, — из зависти, пытаются у меня отнять, — сын аристократа, называющий себя Ницше, ничем не отличается в глазах Калипсо от тупого крестьянина, выплевывающего табачную жвачку на собственную одежду и справляющего нужду в открытом поле. Между шелковыми простынями ее высокой кровати все мужчины равны — будь то Улисс, подобный разбитому сосуду, или Голем, который потерял всякую цель и стремления в своей жизни.