Шрифт:
— Придется много блуждать?
— Не без этого. Но это не блуждание, это — извилистый путь твоей жизни. Вспомни любимого твоего Стендаля: кто нас ведет? — Его величество Случай. Старайся идти по беспутью, чтоб не попасться на удочку проторенной кем-то дороги.
— Ты кто?
— Я — Ничто.
И я в страхе замер над пропастью.
Крутые сколы, скалы, Альпы Во сне мерещились, как скальпы, И в пропастях, по краю троп, Лежал истерзанный мой труп. И подо мной, в поддельном горе, С горами колебалось море Подобием весов Вселенной, И между пемзою и пеной Лежал я, мертвый, одиноко, И в мир одно взирало око Мое — из «Страшного Суда» В Сикстинском кратере — капелле, — Последней гибели купели — В ней мир исчезнет без следа.Это случилось в плодоносном, пахнущем яблоками, как дыхание моей любимой Лу, августе восемьдесят первого, со слабыми, но, все же, ледяными порывами с Альп.
На тропе, по которой я шел вдоль озера Сильваплан от Сильс-Марии, у пирамидального нагромождения камней, внезапно меня остановила мысль о «вечном возвращении».
И я записал эту мысль на листке — «На высоте шести тысяч футов по ту сторону от человека и времени».
У озера Сильваплан замерцал и тут же померк стиль и план, на миг сверкнув фундаментом будущей — уже тогда я догадывался — этой моей главной Книги.
Я предощущал ясно, что Книга эта возникнет в словесном выражении, но ее надо будет слушать, как стихи и музыку.
У скалы, над озером Сильваплан, у меня целиком вылились стихи, как поэтическое выражение будущей Книги, из тех, которые я буду хранить в памяти, чтобы их не умыкнула моя сестрица. Я унесу их с собою в молчание, которое не всегда — смерть. У меня уже достаточно накопилось таких стихотворений, и я вышагиваю их, и повторяю на бесконечных тропинках этого блаженного места.
И меня ударяет и одаряет ветер, возвращающийся, по Экклезиасту, на круги своя, с одной стороны, и держит крепкий каркас Мироздания, скрепленный кольцами кругов, с другой. С этого момента всё, мной открытое, написанное, озвученное и еще не созданное, устанавливается на тайной и абсолютно гениальной основе «возвращения того же самого».
Над озером — звезды. Еще не темно. Предчувствие музыки растворено В сумерках приходящих, Безмолвно касается слуха, плывет Вдоль замерших, грезящих звездами, вод, Глубинно и мощно стоящих, На дальних холмах зажигает огни, И ширится, ширится мгла, что сродни Музыке, и на зеркальной Поверхности вод тишина разлита. Затронута тема, но не развита, И свиток пространств музыкальный Еще не развернут. И все впереди — Любовь, и разлука, и боль. Так иди — Ночные просторы манящи, Тропинка сквозь чащи, сквозь годы ведет, Но рядом всегда — ощущение вод, Глубинно и мощно стоящих. Ах, музыка — жизни грядущей гряда: Пик Счастье, пик Мужество, пропасть Беда, А вод и не видно, но рядом всегда Глубинно стоят и не тают, Весомость дают тебе, смысл и простор, Они — как рефрен. Возвращенье. Повтор, Возвышенный музыкой в тайну. Замри. Он уже зародился, возник Уже приближается — мал и велик, Чреватый обвалами музыки миг, Избыточный, но не звучащий, Вот-вот разразится. Лишь капля падет. И рядом во мгле — ощущение вод, Глубинно и мощно стоящих.После того, как неразделенная любовь сбросила меня на самое дно жизни, и змей искуситель в облике Лу обессилил меня своим ядом, немного придя в себя, я уловил некую новую мелодию — из тех, которые усыпляют и делают ручными молодых змей.
Мелодия и вправду змеилась за мной по тропам, поднимаясь с низин моря к горным высотам.
И в миг вознесся надо мной Внезапный смысл судьбы иной. До бесполезности круты, Вздымали острые хребты Всеотрешающую млечность. И светом среди суеты В душе моей проснулась вечность.И передо мной возник мой великий предшественник, проповедник, собирающий людей, Коэлет, в переводе с древнееврейского языка на язык Эллады — Экклезиаст.
Книгу его, истинную вершину скепсиса, верный правде Сотворения, народ Израиля мог внести, на равных правах с воспеванием Божественного величия, в созданную им великую книгу Ветхого Завета.
«Что было, то будет, и нет ничего нового под солнцем», — зачарованно повторял я в детстве на языке оригинала — «Ма ше хайя, ху ше ихье вэ эйн шум хадаш тахат а шамеш», смысл которого открылся мне на высотах Сильс-Марии.
Лишь на этих весах Вселенной, высот и пропастей, я понял то, что пугало меня в детстве — «Суета сует, все суета, и томление духа». В этом изречении скрыта вся настоящая глубина жизни на земле, и вся ее сила в разворачивающей ее тайне: в желании и счастье незнания завтрашнего дня.
Я с тревогой, но и с истинным пониманием, а, главное, в бессилии что-либо изменить, когда судьба моя, безжалостная к себе самой, унесет меня по ту сторону жизни, представляю соблазн потомков, которые будут пытаться меня истолковать, округляя и выпрямляя мою жизнь. Они будут придумывать всяческие схемы, сюжеты, считая, что жизнь моя с самого начала была задумана и разыгрывалась, как спектакль одного актера, который на благо и развлечение массовой публики, жертвуя здоровьем, любовью, семьей, разыгрывал самого себя в словах и музыке. Что с того, скажут они, что он гениально сыграл свою жизнь по задуманному изначально сценарию. Но ведь, в результате, бессильно уперся в тупик финала. Он отлично знал, куда его несет.
Пытаясь затормозить на полном ходу, рухнул с холки коня, как в молодости, на военной службе, получил удар в голову и тронулся умом.
О книгах моих пойдут разные толки, будут созданы целые теории небесталанными людьми, которые станут необъявленными моими учениками и последователями.
Все это будет завлекать интеллектуалов до скончания века.
Но, конечно же, они никогда не доберутся до истинной сущности моей жизни, финал которой растянется, быть может, на десятилетия: я буду все слышать и все видеть, но безмолвствовать, и настоящую тайну моей жизни и всего мира унесу в гамлетовское молчание на тот свет — в Свет, а не Тьму.