Больше всего мне приносит страдание здесь мое одиночество, хотя это чувство мне не чуждо. Но есть одиночество, и есть одиночество. Есть одиночество места, ущерб от которого сравнительно легок, ибо на отдаленном и заброшенном месте, надежда и ностальгия укрепляют дух человека — найти поддержку в ожидании будущего.

И есть одиночество высшей цели, благословенной одиночеством, когда человек ткет планы не для себя, а для всего человечества, и мысль его свободна от ожидаемых разочарований. Но есть одиночество, которое не предвещает никакой надежды или воздаяния, одиночество, проистекающее из полного краха индивида прийти к хотя бы какому-либо общему пониманию с миром. Это черная меланхолия в одиночестве, и она съедает мою жизнь, делая ее пищей дьяволу.

Зенон удостоился золотой короны и увековечения памяти. Я же не ожидаю никаких наград. Мне достаточно того, чтобы не открывали окон и не выливали ночные горшки, когда будут проходить мои похороны по улицам Йены. Это будет унизительный конец автору «Заратустры», — Прометею, который хотел украсть огонь у богов и был прикован к скале жертвенности и пыток.

Над моей могилой поет жаворонок, и я слышу шорох ветра в зелени. Воздух вбирает новую жизнь: это, как рождение весны, хотя я потерял чувство времени, ведь я уже мертв.

По мне, главной проблемой философии было непреодолимое желание — опять и опять пытаться открыть «сущее, вечно существующее», идеал Сверхчеловека, к которому тянется вся ностальгия человечества. Парадокс нашего существования заключается в том, что мы отбрасываем тоску о возвышенном во имя земного существующего, абсолютное во имя относительного, вечное во имя временного. Мы не усиливаем нашу привязанность к человечности, а отбрасываем ее из водоворота и кружения вечной изменчивости.

Всю жизнь я прислушиваюсь к постоянно присутствующему в слуховых лабиринтах гулу невидимого человечества, и так и не смог определить — гул этот по отношению ко мне одобрителен или враждебен.

В конце концов, я должен смириться с мыслью, что это определят незнакомые мне мои последователи или отрицатели по ту сторону моей жизни.

Так или иначе, этот гул воочию и во всеуслышание подтвердит в грядущем мое исключительное влияние на человечество. Всю жизнь, пытаясь пребывать в тенетах дружественной мне Тени, я раз за разом обнаруживал себя словно на сценических подмостках.

Вообще, жизнь человека — с его завязкой, рождением, ростом, кульминацией, непреходящей тоской, таящейся подспудно и отравляющей всю сущность такого феномена, как Судьба отдельной души, воистину подобна трагическому спектаклю. Человек все время тщится вырваться из цепких когтей тоски и боли — в комедию, потеху, неудержимую радость насмешки, в язвительность скептиков и вожделение сатиров. Но в какой-то миг всё это, как пелена, спадает, и обнажается трагическая основа Бытия, и возникает истинный режиссер спектакля — Смерть. И всё бытие оказывается бутафорией, рухнувшей в одночасье и превратившейся в огромную груду обломков.

Вот вам и finita la comedia.

Заметьте: комедия, а не трагедия.

Ее боятся, с ней не шутят, скорее, отшучиваются, чем я и занимаюсь всю мою жизнь, избрав ее целью — проникнуть в тайну Бытия даже ценой преодоления пределов разума, ибо впасть в безумие вовсе не означает — обернуться мертвецом.

Конечно, в этом стремлении пробиться по ту сторону разума — огромный, ничем не окупаемый риск, но кто-то же должен это сделать — быть первым в этом самом главном прорыве, оправдывающем не просто звание философа, а — сущность философа.

И когда это желание, блажь, навязчивое стремление захватывает душу целиком, — уже и не пугаешься тому, что обратного хода быть не может.

Я давно это смутно ощущал, и как-то открылся единственному существу, к которому испытывал абсолютное доверие, — Лу: «Я ношу в себе что-то такое, чего нельзя почерпнуть из моих книг».

Это ощущение постоянной недосказанности никогда меня не покидало, постоянно маячило за кончиком моего пера, выводящего на бумаге настигающий и опрокидывающий меня поток мыслей. Более того, я понимал, что и творить смогу, пока меня будет преследовать и настигать эта мучительная недосказанность. Прекратится она, и всё, что выйдет из-под моего пера, будет впустую. Может, эта скрытая тяга души и есть тот самый Amor fati — любовь к фатализму, к неизреченной Судьбе, тяга к тому, от чего, как черт от ладана, убегают даже самые крупные философские умы. Слишком впадая во вменяемость, они теряют глубину, означающую гениальность разума, свободу души, и, сами того не замечая, превращаются в прилежных философов-филистеров.