Так что же это — смерть? Нет ответа на этот вопрос.

Нравственная формула Канта — «Делай так, чтобы действенное правило твоей воли могло быть в то же время общим законом» — это типично германское лицемерное ханжеское правило. Мне не помнится ощущение того, что я стою перед принятием решения чего-то, что необходимо сделать. Я и представить себе не могу перед собой ни одного нормального человека, придерживающегося этого правила в какой-либо ситуации, приходящей мне на ум. Но что же это — общее добро? И был ли Кант тем самым достойным человеком, чтобы это открыть для нас?

В «Утренней заре» я писал, что единственный способ для художника противостоять глупому общественному давлению — это пуститься в «пляску Тьмы». Мог ли я даже подумать, что придет день, и я сам попаду в тенета собственного совета, и он будет беспощадно преследовать меня, жалкого скитальца, как тень?

Дорого я плачу за волшебные сны моей юности. Монеты, которыми мы покрываем долги наши, все более теряют цену с приближением старости. Человек рассчитывается золотом за то, что получил за гроши. И я еще слова не сказал о периодах времени в этой обители юдоли, когда внезапно мир раскалывается от звериных криков безумия, хрипов, тяжелого дыхания одного из обитателей нашего вертепа, считающего себя ангелом Гавриилом, вызывающим мертвецов на суд.

Бытие и происхождение, ночь и день, черное и белое продолжают упорядочивать и сбивать с толку наше ограниченное понимание. По сути, эти упрощенные определения ответственны за большинство непониманий и нашей трагичности в области человеческого поведения.

Я — Минотавр современной философии. Я никогда не буду побежден никаким Тезеем. Для большей моей безопасности я держу Ариадну, как личную мою пленницу. Мой мир не более, чем мир косоглазого парня, поставленного стеречь дверь, которая закроет навсегда возможность вырваться из этой юдоли скорби.

Как прекрасно вернуться в воспоминаниях назад, к дням моего пребывания в Генуе бедняком из бедняков, высказывающим окружающим крестьянам милосердие по поводу их пустой жизни. Жил я на овощах и воде, но, очевидно, выглядел в их глазах принцем.

Насколько малы мои требования, настолько они и просты: климат, теплый для моих костей, чистый воздух для легких, овощи, полезные для желудка и мудрая беседа для активизации мозга.

Какой спектакль — Бисмарк и я трудимся во имя того же государства и в то же время. Руки обоих обагрены кровью, но на моих она почти не видна, ибо я их умываю гораздо чаще.

Пока я пишу эти строки, рычит один из больных в соседней палате, и я рычу в себе, вместе с ним, над потерянной цельностью души, отсеченной от Бога, от человека, от самого себя, раздавленной во плоти и духе, вопиющей двум рукам моим, обнимающим друг друга, которые поведут меня к великому чуду — единству бытия.

Я сконцентрировал все человеческое мышление в одну систему.

Но мой мозг рассыпался на миллиарды осколков, развеиваемых мелкими частицами гибели и праха.

Сколько жилищ я, скиталец и отшельник, менял на пути к вечному дому.

И самым неожиданным и страшным оказалось попадание в этот межеумочный, вернее и проще, дом умалишенных.

Или, все же, именно этого опыта мне не хватало?

Я сижу, оцепенев от ужаса: кто стучит в дверь Макбета? Позову сторожа — «Сторожа брату моему!» Нет, боже упаси, не раскрывай рта.

Эти коновалы меня снова повяжут, подумав, что у пациента начинается приступ бешенства.

Когда явится мать со своими милыми женщинами, окунутыми в уксус, я задам им решающий вопрос, на котором основана вся Тора и пророки. Жить вместе, любить вместе — это ли не великая загадка существования? Нет, слишком поздно: сфинкс меня растерзал, ибо я не ответил во время на его вопросы.

Дионис разорван в клочья дикими менадами — Ламой, Мамой. Дионис истекает кровью. А ведь был полон жизнью. Сколько планов раскрытия собственной моей сущности, теснилось в моем сознании.

Когда же началось это незаметное медлительное скольжение по наклонной плоскости, наконец зашвырнувшее меня в эту черную дыру?

Если двигаться назад, в прошлое, кажется мне, как ни скорбно в этом признаться, началось это в момент, когда я, колеблясь, даже руки дрожали, протянул почтовому работнику упакованные два экземпляра новой моей книги «Человеческое, слишком человеческое», предварительно надписав на пакете адрес Вагнера. Книга вышла в свет в конце апреля тысяча восемьсот семьдесят восьмого года. Через два с половиной года, в восьмидесятом, мне исполнится тридцать шесть: возраст, в котором ушел из жизни мой отец.

Что делать на этом распутье: торопиться по новому, открывшемуся мне, пути или опустить руки?

Итак, я поставил последнюю точку в этой книге и глубоко вобрал в себя истинно свободный живительный воздух.

Десять лет отняло у меня неутолимое чтение книг, воздух, полный усохших фолиантов древнегреческих поэтов и философов, и столь же усохших, но вновь гальванизированных и весьма требовательных древнескандинавских богов, духов, привидений. Несмотря на свою кажущуюся легковесность, они жестко охватывают мою бессмертную душу, которая такой уж родилась, чтобы искать притяжения и отталкивания окружающего мира. Моя душа рвалась познать его сопротивляющийся характер своей, ни у кого не заемной волей, не испытывая никакого интереса к суете сиюминутных дел, ощутить свое избранничество философией, которая скорее избрала меня, чем я — ее.