Ферро Марк
Шрифт:
Говорят, что в тексте, подготовленном, вероятно, Победоносцевым, написано было «беспочвенные мечтания», а не «бессмысленные мечтания». Если впоследствии в текст вкралась ошибка или опечатка, выражение все же полностью передавало то, что думал по этому поводу царь.
Это Обращение явилось вызовом либеральному мнению, что незамедлительно привело к усилению позиций радикальных кругов, которые репрессивная политика Александра III несколько ослабила.
Обращение прежде всего развеяло иллюзии тех, кто надеялся, что жизнь изменится с приходом нового царя, что перед русским обществом откроются новые возможности. Это разочарование выразил Чехов в своей «Чайке», созданной именно в 1896 году. В пьесах «Три сестры», «Дядя Ваня» и «Вишневый сад», написанных в те же годы утраченных иллюзий, образованное провинциальное общество, беспечное, но легкоранимое, с его неясным будущим, встревожено громовыми раскатами, раздающимися со всех сторон: волнения среди крестьян, безразличие капитала к чужим судьбам, собственная неспособность действовать. Персонажи этих пьес бессильны и не способны решить свою судьбу.
Подобно Маше из «Чайки», безнадежно влюбленной, всегда одетой в черное, так как она носит траур по собственной унылой, безнадежной жизни, русские люди носили траур по своей истории.
Они мечтали о новой жизни, а им казалось, что время остановилось. Они громко вопрошали, как двинуть вперед историю, историю, которую они хотели создавать, но в которой они не имели права принимать участия.
И в самом деле ничего не менялось: государство возвело консерватизм в принцип. И Николай II хотел все так же задержать эру реформ, как и Александр III… Ответственность за это возлагалась на самодержавие; и новые поколения жадно внимали идеям нигилистов. Герцен, Писарев и другие подвергали сомнению все: в первую очередь политический строй, но также нравственность, искусство, религию и брак. «С историей безнаказанно шутить нельзя», — заявляли те, кто наблюдал за изменениями, происходившими во Франции, Пруссии, Италии и Испании после 1815 года. Для них Запад являлся образцом; для Петра Струве или Ивана Петрункевича самодержавие было препятствием на пути развития страны. Оно сыграло свою историческую роль. Так думали и марксисты.
По крайней мере в этом вопросе западники сходились со славянофилами, считавшими, что русский характер не сможет принять реформы, пришедшие извне. Старая ссора, возникшая еще во времена Петра Великого (1672–1725 гг.) и даже раньше: об этом упоминали во время своих путешествий в Московию Адам Олеарий в 1659 году и А. де Мейерберг в 1661 году.
Один из таких славянофилов, Сергей Булгаков, который сначала был марксистом и принадлежал к новому поколению революционеров — современников Николая II, таких как Ленин, Горький или Мартов, указывает на пропасть, разделявшую царя, его жизнь, полную развлечений, интеллигенцию, влюбленную в науку и медицину, жаждущую решить социальные проблемы, женский вопрос и многое другое. Его размышления об интеллигенции позволяют осознать, почему два мира, разделенные невидимой баррикадой, не понимают друг друга.
«Известно, что нет интеллигенции более атеистичной, чем русская. Атеизм есть общая вера, в которую крещаются вступающие в лоно церкви интеллигентски-гуманистической… Традиционный атеизм русской интеллигенции сделался как бы самой собою разумеющеюся ее особенностью, о которой даже не говорят, признаком хорошего тона. Известная образованность, просвещенность есть в глазах нашей интеллигенции синоним религиозного индифферентизма и отрицания… И вместе с тем приходится признать, что русский атеизм отнюдь не является сознательным отрицанием… Нет, он берется чаще всего на веру и сохраняет эти черты наивной религиозной веры, только наизнанку, и это не изменяется вследствие того, что он принимает воинствующие, догматические, наукообразные формы…
Наша интеллигенция, поголовно почти стремящаяся к коллективизму, к возможной соборности человеческого существования, по своему укладу представляет собою нечто антисоборное, антиколлективистическое, ибо несет в себе разъединяющее начало героического самоутверждения. Герой есть до некоторой степени сверхчеловек, становящийся по отношению к ближним своим в горделивую и вызывающую позу спасителя, и при всем своем стремлении к демократизму интеллигенция есть лишь особая разновидность духовного аристократизма… Кто жил в интеллигентских кругах, хорошо знает это высокомерие и самомнение, сознание своей непогрешимости и пренебрежение к инакомыслящим…
Социализм остается для нее… не «историческим движением», но надисторической «конечной целью»… до которой надо совершить исторический прыжок…
Известен также и космополитизм русской интеллигенции… Интеллигент естественнее всего чувствует себя Weltburger’oм, и этот космополитизм пустоты, отсутствие здорового национального чувства, препятствующее и выработке национального самосознания, стоит в связи с вненародностью интеллигенции.
Интеллигенция еще не продумала национальной проблемы… начиная от Чернышевского, старательно уничтожавшего самостоятельное значение национальной проблемы, до современных марксистов, без остатка растворяющих ее в классовой борьбе».
В земствах, которые обратились с петициями к царю, были интеллигенты разных толков: толстовцы, марксисты, нигилисты, славянофилы, герои Чехова и Достоевского… в большинстве своем из дворян-землевладельцев.
Отношение Николая II к земствам весьма показательно. Они представляли собой первый опыт местного самоуправления; среди входившей в них провинциальной элиты были представители образованных семей, но вместе с тем и разбогатевшие простолюдины, ловкие, предприимчивые мужики. Они ведали лишь вопросами местного значения — уездов или губерний, но рано или поздно сталкивались с решением общих проблем, таких как налоги, оборудование и т. д., и втягивались в политику.
Однако царь считал, что именно такое вмешательство противоречит миссии, возложенной на него Богом, — сохранить устои самодержавия. Ему казалось безрассудным, что проблемы государства могут поколебать его личную власть. Мысль о том, что земства могут стать представительными собраниями, приводила его в бешенство, так как он предчувствовал, что шаг за шагом эти собрания вступят в конфликт с государством и бюрократией. Взгляды Победоносцева совпадали с его взглядами. Споры между западниками и славянофилами по поводу пути, по которому должна пойти страна, по вопросу о том, является ли Россия частью Европы, избавленной от ее бед — капитализма, индивидуализма, эгоизма, Николая II раздражали и вызывали у него скуку. По правде говоря, они его вовсе не интересовали, но он чувствовал, что все это грозило положить конец самим основам самодержавия. Он ненавидел этих заправских ораторов, разъединявших его с народом, с которым, по его убеждению, он был един.
Николай потребовал изъять слово «интеллигенция» из словаря.
После тринадцати лет реакции Обращение явилось подлинным ударом: итак, царствование Николая II продолжит царствование Александра III.
Все надежды русского общества рухнули. Под словом «общество» подразумевались просвещенные русские люди, представлявшие саму суть нации, у которых, однако, самодержавный произвол отнял возможность и право работать на благо ее развития и величия.
При Александре III такой поворот вспять привел — как ответ на реакцию — к развитию либерального движения в земствах. Земские деятели хотели, чтобы царь предоставил России конституцию, но вовсе не желали войны с самодержавием. Они предпочитали мирный путь поэтапной эволюции. Один из земских деятелей, Василий Маклаков, считал, что разочарование, которое наступило в начале царствования Николая II, явилось причиной изменения самого принципа либерального движения: на смену прежней тактике выдвинулась борьба с самодержавием. С этого времени ведущая роль принадлежала не земцам, а политикам, то есть радикальной интеллигенции.