Что касается символики, связанной с личностью самого царя, то она исчезла. А церемониал старого режима новая власть заменила новым ритуалом: торжественными погребениями, демонстрациями, народными шествиями.

Власть царизма была настолько символичной, что после свержения Николая II все, что было связано с царским режимом, оказалось дискредитированным.

Интересна с этой точки зрения судьба, уготованная Думе. Дума постоянно выдвигала требования, а Николай столь же постоянно их игнорировал… После февральских событий она теряет свое значение, ее депутаты не осмеливаются высказать свое мнение или собраться (всего два или три раза за несколько месяцев)… А в день своей очевидной победы, когда Дума преобразовала себя в Комитет, а затем во Временное правительство, она заявила о своем роспуске. Ее самоубийство совершилось по той причине, что она в какой-то мере была связующим звеном между прошлым и настоящим.

Никогда ни Ленин, ни другие революционеры — от Керенского до Троцкого или Кропоткина — ни разу не обратились к царю. Никогда не вели переговоров с царизмом. Никогда его не признавали.

Только они и могли прийти ему на смену.

Когда в ночь на 1 марта в Таврическом дворце закончились переговоры между делегатами Комитета Думы и депутатами Петроградского Совета, один из назначенных министров, Милюков, назвал имена своих коллег: Керенский — министр юстиции, князь Львов — председатель Совета министров и т. д. «Ну вот, кажется, почти все, что вас может интересовать», — сказал он. Раздались крики: «А программа?»

«Я очень сожалею, — сказал Милюков, — что в ответ на этот вопрос не могу прочесть вам бумажки, на которой изложена программа… Дело в том, что единственный экземпляр программы, обсужденный… с представителями Совета рабочих депутатов, находится сейчас на окончательном их рассмотрении… Но я могу вам и сейчас сказать важнейшие пункты».

Раздались громкие крики: «А династия?»

Милюков: «Вы спрашиваете о династии. Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит. Но я его скажу. Старый деспот, доведший Россию до границ гибели, добровольно откажется от престола или будет низложен». Раздались аплодисменты.

Милюков продолжал: «Власть перейдет к регенту, великому князю Михаилу Александровичу». Раздались негодующие крики и возгласы: «Да здравствует Республика!», «Долой династию!»

Милюков продолжал: «Наследником будет Алексей…»

Слабые аплодисменты опять потонули в возгласах негодования, среди которых можно было расслышать: «Старая династия остается старой династией». Милюков ответил: «Да, господа, это старая династия, которую, может быть, не любите вы, а может, не люблю и я. Но дело сейчас не в том… Мы не можем оставить без ответа вопрос… о форме государственного строя. Мы представляем его себе как парламентскую конституционную монархию… Однако это не значит, что мы решили вопрос бесконтрольно… Как только… возродится порядок, мы приступим к подготовке созыва Учредительного собрания… на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования…»

В действительности Милюков лгал: требование о ликвидации монархии, выраженное рядом депутатов Петроградского Совета, было отклонено по его собственной просьбе, к которой присоединились некоторые другие депутаты. Милюков заявил, что до введения всеобщего голосования принимать решения подобного характера невозможно. И его, по крайней мере временно, поддержали.

Однако Милюкову, Родзянко и другим депутатам пришлось вскоре бить отбой: правительство сообщило, что действительно Милюков накануне излагал свои личные взгляды по поводу судьбы династии Романовых. Новые министры и члены Думы снова почувствовали веяние гражданской войны. Депутаты прекрасно сознавали, что народ ни в коем случае не должен узнать того, что Николая II сменит Михаил. Однако новость уже дошла до Москвы, и оттуда немедленно последовал поток телеграмм в Петроградский Совет с протестами.

Две телеграммы были направлены Гучкову и Шульгину по их приезде: опасались, что, не зная о настроении жителей столицы, они обнародуют информацию, привезенную ими из Пскова. До созыва Учредительного собрания лучше не стоит говорить о Романовых, объяснял Родзянко. Если в столице узнают, что Дума и штаб армии согласны признать царем Михаила II, трудно предвидеть, как развернутся дальнейшие события. Алексеева и Рузского удалось убедить, и они постарались отозвать свои телеграммы. Однако в Париже и Лондоне, в отличие от Петрограда, уже стало о них известно.

Тем временем на Петроградском вокзале Гучков и Шульгин, полагая, что они привезли добрую весть, сообщили о том, что Николай II отрекся от престола и его преемником станет Михаил II; Их едва не растерзали. «Долой Романовых! Николай или Михаил — хрен редьки не слаще. Долой самодержавие!..» Здесь вовремя вмешались представители правительства; они заверили собравшихся в ошибке, забрали у Гучкова акт об отречении и уладили дело.

Узнав о том, какой оборот принимают события, Михаил тут же осознал, что он не способен на героические поступки. Пришедшим к нему делегатам Думы он задал единственный вопрос: «Можете ли вы гарантировать, что я останусь в живых, если надену корону?»

С этого момента было ясно, чем закончатся переговоры между Родзянко, Керенским и Михаилом, и уговоры Милюкова были напрасными. Юрист Набоков составил акт отречения таким образом, чтобы сохранилась возможность восстановления монархии (снова уступка Милюкову и Гучкову), и правительство решило опубликовать одновременно два отречения — Николая и Михаила. Последний Романов, весьма взволнованный, одобрил это решение и без колебаний подписал его.

При этом известии столицу охватил прилив восторга. Люди снова собирались, кричали и пели. «Ну вот, все кончено», — сказал один из членов Совета своему другу, вместе с которым он оказался в гуще ликующей толпы.