— В открытую?

— Поди выпей аперитив за соседним с ней столиком, если это доставит тебе развлечение.

Теперь, когда борьба достигла предельного накала, прятаться было бесполезно. Мегрэ пошел догонять Латыша, которого обнаружил в двухстах метрах впереди — тому и в голову не пришло воспользоваться встречей двух полицейских, чтобы ускользнуть от наблюдения.

Да и зачем? Игра велась на новом поле. Противники были на виду друг у друга. Почти все карты были биты.

Петерс дважды прошелся от площади Звезды до Круглой площади, и Мегрэ, изучивший, казалось, его внешность до мельчайших подробностей, сумел теперь разобраться и в особенностях его характера.

Латыш обладал нервной, утонченной внешностью: порода чувствовалась скорее в нем, чем в Мортимере, но порода эта была особой, характерной для выходцев с севера Европы.

Мегрэ знавал несколько человек такого склада, все они были интеллектуалами. И те, кого он встречал в Латинском квартале, когда еще не бросил изучать медицину, всегда оставались загадкой для его латинского ума. Ему припомнился один из них, тощий белобрысый поляк, который начал лысеть уже в двадцать два года; у него на родине мать работала прислугой, а он в течение всех семи лет обучения ходил в башмаках на босу ногу и довольствовался на все про все куском хлеба и одним яйцом вместо ежедневного завтрака, обеда и ужина.

Он не мог покупать печатные конспекты и вынужден был заниматься в публичных библиотеках.

Париж, женщины, французы — ничто для него не существовало. Но едва он закончил курс обучения, как ему предложили занять крупную кафедру в Варшаве. Пять лет спустя Мегрэ снова увидел его в Париже в составе делегации иностранных ученых; он был так же сух, холоден, но обедал в Елисейском дворце. [9]

Знавал комиссар и других. Людьми они были разными, но почти все поражали его количеством и разнообразием вещей, которые они хотели познать и познавали.

Учиться, чтобы учиться! Как тот профессор из какого-то бельгийского университета, который знал все языки Дальнего Востока (около сорока), но, поскольку его нога ни разу не ступала на землю Азии, жизнь народов, до анализа языков которых он был большой охотник, его совершенно не интересовала.

В серо-зеленых глазах Петерса Латыша читался волевой характер людей подобного склада. Но стоило только Мегрэ отнести его именно к этой категории интеллектуалов, как в Петерсе Латыше начинали появляться совершенно противоположные черты, которые никак не вязались с первым впечатлением.

На безукоризненную фигуру постояльца отеля «Мажестик» как бы накладывалась неясная тень Федора Юровича, бродяги в макинтоше, который явился во Францию из России.

В том, что это был один и тот же человек, Мегрэ уже почти не сомневался и располагал материальными подтверждениями этого.

Вечером, в день своего приезда, Петерс исчезает. На следующее утро Мегрэ находит его в Фекане, но это уже не он, а Федор Юрович.

Он возвращается в гостиницу на улице Сицилийского короля. Спустя несколько часов в ту же гостиницу приходит и Мортимер. Потом оттуда выходит несколько человек, среди которых какой-то бородатый старик. А наутро Петерс Латыш вновь оказывается у себя в номере в отеле «Мажестик».

Самое удивительное, что, если не обращать внимания на их просто удивительное физическое сходство, между двумя этими людьми не было ничего общего.

Федор Юрович представлял собой законченный тип бродяги-славянина — одержимый, опустившийся человек, тоскующий по прошлому. Ни одной фальшивой ноты. Ошибка исключена: достаточно вспомнить, как он облокачивался о стойку в феканском кабаке.

С другой стороны — Петерс Латыш, тип безупречного интеллектуала, само воплощение аристократизма, что бы он ни делал: просил у портье огня, надевал шикарную английскую шляпу из серого фетра или небрежно прогуливался по солнечной стороне Енисейских полей, принимая воздушные ванны и разглядывая витрины.

Само совершенство, не имеющее ничего общего с показным лоском! Мегрэ тоже приходилось порой перевоплощаться. Вообще-то полицейские гримируются и переодеваются гораздо реже, чем это принято считать, но, случается, этого настоятельно требуют обстоятельства.

Так вот, какое бы обличив ни принимал Мегрэ, он оставался самим собой — его выдавал взгляд, дрожание век.

Приняв, например, облик крупного скототорговца (ему пришлось однажды выступать в этой роли, и весьма успешно), Мегрэ «играл» этого скототорговца. Но он не перевоплотился в него. Это была лишь маска.

Петерс Латыш же, становясь то Петерсом, то Федором, полностью перевоплощался.

Комиссар мог бы так сформулировать свои впечатления: это был одновременно и тот и другой человек, и не только внешне, но и внутренне. Вероятно, уже давно, а может быть, и всегда, этот человек вел попеременно эти два, столь разных образа жизни.

Но комиссару пока не удалось собрать свои мысли воедино — может быть, слишком соблазнительно легка была та атмосфера, которая окружала его во время неторопливой прогулки по Елисейским полям. Однако неожиданно в образе Латыша появилась трещина.