– Тебя не терзает, что все это отрастает снова? – спросил северянин. – И победить невозможно.

– Разве то же самое нельзя сказать о любом человеческом занятии? Купец продает товары, чтобы купить новые. Фермер убирает пшеницу, чтобы на следующий год снова засеять поле. Кузнец…

– Убьешь человека, и он навсегда останется мертвецом, – спокойно заметил Лэмб.

– Но… Если я не обижу вас наблюдением… Убийцы редко останавливаются на одном. Как только ты убил кого-то, рядом находится еще один, кого надо убить.

– Все-таки ты – философ, – Лэмб поднял глаза на отражение Фоукина в зеркале.

– Всего-навсего любитель.

Цирюльник смочил теплой водой полотенце и протер голову Лэмба, которая после бритья представляла собой жуткое смешение бугристых шрамов. За все те годы, которые он посвятил своему ремеслу, включая время, проведенное в роте наемников, Фоукин не видел столь побитой, помятой и потасканной головы.

– Ха! – Северянин наклонился ближе к зеркалу, разминая перекошенную челюсть и наморщив сломанный нос, словно пытаясь убедить себя, что это его лицо. – Морда злобного ублюдка, да?

– Рискну заметить, в лице зла не больше, чем в плаще. Низким человека делает не внешность, а поступки.

– Несомненно, – кивнул старик, покосившись на миг на Фоукина. – Но это – лицо злобного ублюдка. Твоя работа не вызывает нареканий. Ты же не виноват в том, с чем приходится работать.

– Просто я пытаюсь выполнять работу так, как хочу, чтобы работали для меня.

– Относись к людям так, как хотел бы, чтобы они относились к тебе, и ты не ошибешься, говорил мой отец. Но наша работа, так или иначе, отличается. Моя задача – сделать человеку то, что я не хотел бы принять от него.

– Вы уже готовы? – бесшумно подошла Мэр и уставилась на них.

– Человек или готов к подобному всегда, – пожал плечами северянин. – Или не готов никогда.

– Отлично! – Быстрым движением она схватила Фоукина за руку. Ему очень хотелось вырваться, но профессиональные привычки пересилили. – Есть еще работа на сегодня?

– Одна только, – сглотнул комок цирюльник.

– Через улицу?

Он кивнул.

Мэр вложила ему в ладонь монету и приблизилась вплотную.

– Стремительно наступает пора, когда каждому человеку в Кризе придется выбирать, на какой он стороне… улицы. Надеюсь на твою мудрость в выборе.

Отблески заката придавали городу оттенок карнавального гулянья. Толпы скряг и пьянчуг текли рекой к амфитеатру. Проходя мимо, Фоукин увидел размеченный посредине, на древней брусчатке, круг шириной в шесть шагов. Края были отмечены факелами, призванными освещать грядущее представление. Древние каменные скамьи и новые, хлипкие и шаткие потуги местных плотников, уже заполнялись зрителями, и такого скопления старинный театр не видел много веков. Новоявленные букмекеры орали и мелом записывали ставки. Лоточники предлагали выпивку и копченые хрящи по ценам, возмутительным даже в этом месте, где все привыкли к возмутительным ценам.

Фоукин смотрел на людей, роящихся в толпе. Большинство из них не знали даже, что он – цирюльник, не говоря уже о его мыслях, о его размышлениях, приходящих в сотый раз за день, тысячный раз за неделю, миллионный раз с той поры, как он прибыл сюда. И мысль была одна – ему не следовало сюда приезжать. Он посильнее вцепился в сумку и зашагал дальше.

Папаша Кольцо относился к тем людям, которые с каждой новой накопленной монетой становятся все скареднее. Его жилище казалось убогим по сравнению с покоями Мэра. Мебель, какая придется и потрескавшаяся, низкий потолок, бугристый, как старое одеяло. Глама Золотой сидел перед надколотым зеркалом, освещенном чадящими свечами. Что-то невообразимое виделось в его громоздком теле, водруженном на табурет и закутанном в простыню – маленькая голова казалась вишенкой, которая венчает сливочный пирог.

Кольцо, как и Мэр, стоял у окна, заложив кулаки за спину.

– Сбривай все, – сказал он.

– Кроме усов. – Глама высунул руку из-под простыни, чтобы провести по верхней губе большим и указательным пальцами. – Они были тут всю мою жизнь. Тут они и останутся.

– Прекрасный образец волос, украшающих лицо, – сказал Фоукин, хотя видел всего лишь несколько светлых волосков в слабом свете. – Лишиться их было бы весьма прискорбно.

В глазах Золотого, отраженных в зеркале, цирюльник увидел странную тоскливую сырость, несмотря на то, что большинство в Кризе ставили на этого северянина.

– У тебя есть сожаления?

Обворожительная улыбка профессионала на миг сползла с лица Фоукина.

– Как и у всех нас, господин. – Он защелкал ножницами. – Но, полагаю, сожаления помогают нам не повторять одни и те же ошибки.

– А я заметил, – Глама, нахмурившись, посмотрел на свое отражение, – что сколько бы ни сожалел, продолжаю повторять те же ошибки.

Фоукин не нашелся с ответом, но у цирюльника есть неоспоримое преимущество, он может заполнить тишину щелканьем ножниц. Раз, раз… Желтые пряди падали на простыню, складываясь в загадочные письмена, смысл которых оставался непостижимым.