Сац Наталия Ильинична
Шрифт:
– Интересно, кто это будет теперь тратить деньги тебе на обратный билет?!
Когда он подрос, в реальное училище не попал из-за процентной нормы, но блестяще сдал за весь курс экстерном [23] . В Казани сдал экзамены и был принят на юридический факультет (из 350 евреев могли поступить только 18 самых лучших – 5 процентов нормы). В 1912 году в Казани был зачитан среди профессоров и студентов его реферат по социальным вопросам, который привлек внимание полиции, и после участия в студенческой демонстрации против Ленского расстрела Вейцер был арестован и выслан из Казани. Это был не единственный арест, трудности нагнетались. Однако И. Я. Вейцер умудрился окончить два факультета в Казанском университете и физико-математический в Политехническом институте в Ленинграде (три высших образования). О периоде жизни в тогдашнем Петербурге Израиль Яковлевич рассказывал мне сам:– Моей главной надеждой на первые дни был новенький учебник – рубль стоил. Так было обидно – букинист дал сорок пять копеек. Почему? Учебник совсем новенький был, а пятьдесят копеек, знаешь, какие для меня были деньги!
Ел в столовой, где прочел надпись: «Покупающий хотя бы на одну копейку гарнира может есть сколько угодно хлеба». Я покупал гарнира ровно на копейку, а хлеб ел со всех столов. Заметили. Вывели… Со мною он был весел и разговорчив, конечно, в меру своего характера. Вообще-то говорила главным образом я, а он был и на всю жизнь остался лучшим, самым вдохновляющим слушателем. О его немногословии ходили не подкрепленные фактами легенды. «Краткость – сестра таланта». А талантлив в своей работе он был по-настоящему. Его докладные записки в Совнарком умещались на одной странице, а то и в несколько строк, но решения всегда были положительные. Ему верили. За этой краткостью была абсолютная продуманность во всем, исчерпывающее знание вопроса.– Когда Израиль Яковлевич готовит материал, с ума сойти можно, – жаловался мне его первый заместитель Михаил Иванович Хлоплянкин. – Он изучает такое количество докладов, фактов, протоколов – точно это не текущий вопрос, а докторская диссертация!
Но как его ценили! Доктор, прикрепленный к нему, наведывался почти ежедневно – здоровым при том образе жизни, который вел Вейцер многие годы, он быть не мог. Вейцер больше всего на свете ценил и берег доверие партии. Когда он уезжал по делам за рубеж и оставлял мне ключи от несгораемого шкафа, между нами неизменно происходил один и тот же разговор.– Я тебе все оставляю.
– А что у тебя есть?
Взгляд строгий и удивленный.– Партийный билет и ордена.
За границей у него был «белый лист» – все его расходы правительство признавало своими. Как дорого это было ему и как дешево обходился государству его белый лист! Он для меня был идеалом большевика-ленинца. Однажды он обратился ко мне как к «знаменитому режиссеру», называя на «Вы»:– Скажите, что вам было труднее делать – праздник в Большом театре или елку на Манежной площади?
– Конечно, в Большом легче.
– Сколько вам заплатил Московский Совет за Большой театр?
– Меня премировали благодарностью, пятью тысячами и машиной М-1.
– Значит, если Московский Совет дал вам пять тысяч, Наркомторг должен заплатить вам по крайней мере шесть?
– Наверное.
– А если вы – жена наркома?..
– Тогда, наверное, не заплатят ничего.
– А если я вас буду любить за это еще больше?
– Тогда мне будет как раз достаточно.
Как трудно найти слова, чтобы написать о том, кто был самым большим счастьем и самым страшным горем моей жизни. Но о горьком не хочу говорить: есть раны, которые не заживают, а причинять боль себе и другим – зачем? Я его потеряла. Но он навсегда со мной в сердце и памяти. Мозаика счастья Уехать в отпуск было мне всегда очень трудно… А как театр без меня – вдруг что-нибудь случится, а меня нет… А как же я без театра? В сердце и мыслях – круговращение неоконченных наших дел и новых планов… Но когда вершина счастья, вершина мечтаний была достигнута – Центральный детский создан, – выяснилось, что силы мои поизрасходовались, врачи решительно потребовали отпуска. И вот меня принимает «Барвиха». Говорят, это один из лучших санаториев мира. Верно, так оно и есть. Огромный сад, река, лес, отличные врачи. Радостно отдыхали и лечились там в тридцать седьмом многие ученые, государственные деятели, выдающиеся артисты, среди которых был и сам Станиславский… Я вдруг почувствовала прилив радости и смущения одновременно. Как давно я не общалась с работниками театров для взрослых, целиком жила в нашем Детском, как говорят, «за деревьями леса не видела». Так захотелось стать поближе к великим современникам! Рубен Николаевич Симонов многими своими чертами напоминал мне Евгения Багратионовича. Наслаждалась прогулками с ним на лодке. И говорить с ним было интересно, и молчать хорошо, и веслами работал он отлично. Порой казалось, снова вернулось детство, и это не Симонов, а Вахтангов, плыву с ним снова на лодке по Днепру… Рубен Николаевич обожал своего учителя – я тоже. Мы оба были молоды, творчески счастливы нашим сегодня, верили в свое чудесное завтра и хохотали по каждому поводу. Прогулки на лодке после утренних процедур вошли в наш быт. Однажды мы чуть не наехали на далеко заплывшую Варвару Осиповну Массалитинову. В родном Малом театре она играла роли властолюбивых старух, и сама была большая, «в теле», с крупными чертами лица, голосом, словно самой природой предназначенным для ролей русских крепостниц, обладала она и чудесным сочным юмором. С ней было хорошо.– Мало тебе Центрального детского, на Малый хочешь наехать! – закричала она мне, неожиданно оказавшись под нашей лодкой и ухватив полными руками весло Рубена Николаевича.
Он, видимо, не сразу понял, в чем дело, поднял весло, отчего наша знаменитая комическая старуха на несколько секунд оказалась под водой, а когда ее голова снова высунулась на поверхность, она крикнула:– Сосчитаюсь с тобой, Корсар Вахтангович, – и поплыла к берегу. Рубен Николаевич как истый джентльмен поплыл вслед за ней, боясь, что после неудачи с веслом Варвара Осиповна может устать, но она повернулась к нам, скорчив комически-злодейскую гримасу, а затем закричала по направлению к берегу:
– Девки, идите меня из воды тащить.
Гревшиеся на берегу в каких-то пестрых размахаях Варвара Николаевна Рыжова и Евдокия Дмитриевна Турчанинова – каждой из них в то время было под шестьдесят – моментально скинули халаты и в подобии купальников забарахтались по реке навстречу той, к повелениям которой за свою театральную жизнь привыкли во многих спектаклях на сцене Малого театра. Михаил Михайлович Климов, тоже артист Малого театра, знал такое количество анекдотов, забавнейших историй из жизни русских актеров, что идти с ним гулять было и заманчиво и опасно – о всех лечебных процедурах забудешь. Он был весь пропитан театром, его сценой и кулисами, жизнью актеров столицы и провинции. Михаил Михайлович рассказывал много об артисте императорского Малого театра Федоре Гореве. Климов всегда умел заметить в артисте среди забавного и подчас скандального и бескорыстно-благородное. Казалось, будут одни анекдоты, а неожиданно возникало доброе, человечное. Так и с Горевым: после ряда трагикомических коллизий по пьянке вдруг ночью в трактире около Страстной площади в Москве за душу берет его музыка юноши-скрипача, черноволосого, невзрачного.