Сац Наталия Ильинична
Шрифт:
– Вы никогда не думали, как было бы хорошо начать создание Детского театра с детского возраста? – говорил он. – Ведь инстинкт игры с перевоплощением есть у каждого ребенка. Эта страсть перевоплощаться у многих детей звучит ярко, талантливо, вызывает подчас недоумение даже у нас, профессиональных артистов. Что-то есть в нашей педагогике, что убивает эту детскую смелость инициативы, и потом, только став взрослыми, некоторые из них начинают искать себя на сцене. А вот если устранить этот разрыв, если объединить талантливых ребят в Детский театр в расцвете их детского творчества и уже с тех пор развивать их естественные стремления – представляете себе, какого праздника творчества можно достигнуть к их зрелым годам, какого единства стремлений!
Что бы Константин Сергеевич ни говорил в то лето, меня все восхищало: я словно грелась у какого-то величественного, вечно полыхающего новыми и новыми огнями камина бесконечно дорогого, но почему-то мною забытого, а теперь Станиславский словно возвращал мне это чувство. Но самыми интересными были вечерние читки у Станиславских. Константин Сергеевич тогда писал книгу «Работа актера над собой», и после ужина мы все собирались в его большой комнате. Я ловила каждое слово, жест, мысль, все подтексты великого учителя. Его книгу «Моя жизнь в искусстве» знала почти наизусть, и вот на наших глазах рождалась новая книга Станиславского. Константин Сергеевич каждый вечер читал нам две-три «почти законченные», как он говорил, главы, просил нас совершенно откровенно высказываться и давать советы. Как сейчас помню большой деревянный стол во второй комнате Станиславских, всех, всех, без исключения, артистов, отдыхавших в то время в «Барвихе». Станиславский был всеобщим кумиром, всесильным магнитом – все развлечения, «личные дела» отходили далеко на задний план. «Красавец-человек» – сказал о нем Горький. И как было дорого, что великий артист советовался с нами, как с равными! Рубен Николаевич Симонов высказывался о прочитанном вдумчиво, почтительно и интересно. Михаил Михайлович Климов, Массалитинова иногда тоже «брали слово». Некоторые артисты Малого были, по существу, далеки от системы Станиславского, но очень польщены его приглашением, наслаждались общением с ним, и их выразительные лица говорили о почтительном восхищении. Мне больше нравилась «Моя жизнь в искусстве» – образы Торцова, Говоркова, Шустова казались мне ненужными, форма, найденная Константином Сергеевичем для новой книги, – несколько нарочитой. Но разве в атом дело?! По существу, «Работа актера над собой» – книга значительная и нужная. Она дает новые и новые творческие импульсы, вновь и вновь будит в том, кто ее читает, воображение, фантазию. «Воображение создает то, что есть, что бывает, что мы знаем, а фантазия – то, чего нет, чего в действительности мы не знаем, чего никогда не было и не будет. А может, и будет! Как знать! Когда народная фантазия создавала сказочный ковер-самолет, кому могло прийти в голову, что люди будут парить в воздухе на аэропланах? Фантазия все знает и все может. Фантазия, как и воображение, необходима художнику». Да! да! Неустанно расширять свой кругозор, острее наблюдать жизнь самых разных людей, общаться с ними, по отдельным черточкам их поведения и слов «довоображать», что движет их поступками, развивать свою фантазию… а слова о ковре-самолете – это уже надо впрямую использовать во вступительных словах перед нашими сказочными спектаклями… После читок М. П. Лилина оставляла нас обязательно пить у них чай. Все мы в «Барвихе» прекрасно питались, но, возбужденные обществом Станиславского, искренне считали сушки и хлебцы с изюмом вкуснейшей едой. Константин Сергеевич очень любил воспоминания старых актеров о прошлом русского театра, интересные случаи из жизни уже ушедших от нас актеров. «Душой» этих разговоров был Климов. Трудно было понять, где кончается правда и начинаются «художественные преувеличения» типа охотничьих рассказов, но мы, слушатели, были очень довольны. Когда Станиславский через несколько дней прочел нам главу, о которой расскажу сейчас, мы искоса посматривали на Михаила Михайловича, а он, как ни в чем не бывало, был польщен нескрываемо. Станиславский читал еще рукописное: «Про гениев, пожалуй, не скажешь, что они лгут. Такие люди смотрят на действительность другими глазами, чем мы. Они иначе, чем мы, смертные, видят жизнь. Можно ли осуждать их за то, что воображение подставляет к их глазам то розовые, то голубые, то серые, то черные стекла? И хорошо ли будет для искусства, если эти люди снимут очки и начнут смотреть как на действительность, так и на художественный вымысел ничем не заслоненными глазами, трезво, видя только то, что дает повседневность». Но вот однажды, развив глубокие мысли о том, как актер должен себя чувствовать, выходя на сцену, как готовить себя к сценически правдивому самочувствию, осознавать задачи и сверхзадачу, Константин Сергеевич, закрывая тетрадь, спросил вдохновенно:– Ну как? Скажите откровенно, согласны вы со мной? Очень хочется слышать мнение Екатерины Павловны.
Действительно, в этот вечер она слушала очень активно – ее голова, глаза, губы все время были в движении. Корчагина-Александровская ответила на той же искренне вдохновенной ноте, на которой ее спросил Станиславский:– Слушала и диву давалась. До чего ты, батюшка, умен, до чего учен!.. Только если бы я обо всем, о чем ты тут понаписывал, когда на сцену выхожу, думала – я б и роль забыла.
Раздался смех, конечно, необидный: уже очень искренне, с какой-то ей одной присущей интонацией Екатерина Павловна это сказала, но Константин Сергеевич постарался развеять некоторую неловкость:– Вот пример самобытного дарования, масштабы которого исключают необходимость в каких бы то ни было теориях. Но большинству актеров…
Почти хором мы все подтвердили, что большинству его система дает золотой ключ – мы действительно так считали. Кроме этого большого мира в «Барвихе» были у меня и милые маленькие мирки, которые всегда появляются на отдыхе. Ела я в своей комнате, потому что печень моя требовала жесточайшей диеты. Так обидно! В меню стояло столько всего вкусного, а мне носили протертый суп и изо дня в день овсяную кашу. Жалела меня только молодая буфетчица Машенька, с дочкой которой я завела большую дружбу.– Когда будет у тебя время, – нередко говорил муж, – заходи посмотреть, как идут дела в моих «театрах», хорошо? – Так в шутку называл Вейцер магазины и «торговые точки».
Поблизости были только ларьки. В одном из них сидел розовый, сероглазый юноша с белозубой улыбкой, и, так как торговлей он отнюдь не был утомлен, иногда я вела с ним такие диалоги:– Здравствуйте, скажите, что хорошего есть у вас в ларьке?
– Ларешник, – отвечал он, высовываясь из деревянного окошка почти до половины.
– А как вас зовут?
– Звали Ванюшей. – Чудесная улыбка, я покупаю какие-то ненужные мне нитки – он очень доволен.
Мне нравилось пошутить с милым ларешником – нередко я покупала у него мелочи, и однажды спрашивала уже не я, а он.– Интересуюсь узнать, вы в девушках или при муже?
– При муже.
– А чем он, если не держите в секрете, занимается?
– Он тоже работник торговли, как и вы.
– Где торгует?
Говорить, какой пост занимает Вейцер, в этой ситуации бестактно. Маленькая пауза.– Муж мой торгует где придется, в общем – везде.
– Значит, вразнос, вручную – ну, мне в ларьке сподручней.
Надо было видеть восторг Вейцера, когда он почувствовал себя «ручным торговцем», торгующим пирожками или пряниками «вразнос», где придется. Он обладал прекрасным чувством юмора, доверие друг к другу у нас с ним было абсолютное, и мы были очень счастливы. Хорошо бы быть всегда такой же счастливой, как тем летом. Но кто-то из великих сказал: «Всегда – это спутник с неверным сердцем». Почему-то очень часто вспоминала эпизод перед закрытием сезона Центрального детского того года. На спектакле «Негритенок и обезьяна» в первом антракте я заметила шестилетнего мальчика в матроске, который горько плакал. Как только началось действие, слезы его высохли, но полились с новой силой во втором антракте. Напрасно старалась его утешить молодая мама, мальчик плакал все горше. Я подошла узнать, почему он плачет:– Ему не нравится наш спектакль?
– Наоборот, очень нравится, – горячо возразила мама мальчика и добавила: – Он потому и плачет – боится, что спектакль скоро кончится.
Милый мальчик, я часто думала о твоих словах… Впрочем, разве это удивительно? Я часто говорила: жизнь – явление полосатое. Может быть, то, что яркая, солнечная полоса сменяется темной, и хорошо – ведь только тогда по-настоящему ценишь возвращение солнца. Жизнь – явление полосатое… Шестипалый Солнце раздвинуло щели моих занавесок раньше, чем обычно. На часах было только семь утра, на календаре, стоявшем на письменном столе рядом, – двадцать первое августа 1937 года и запись о том, что к десяти часам утра вызвана к новому председателю Комитета по делам искусств. После зарядки и душа быстро оделась и села за стол. Надо набросать план ответов, если он спросит о перспективах работы нашего Центрального детского театра в предстоящем сезоне. Конечно, немножко жалко было прерывать отпуск за пять дней до его окончания. Я уже писала, что в санатории «Барвиха» этим летом одновременно со мной отдыхали Константин Сергеевич Станиславский, Мария Петровна Лилина, Екатерина Павловна Корчагина-Александровская, Рубен Николаевич Симонов. Уже с вечера мы готовили друг для друга планы «увеселительных прогулок», состязаний на реке, а вечером все вместе собирались у Станиславских. Константин Сергеевич вслух читал нам главы своей новой книги, называл меня «маленькой Наташей Сац», хотя мне было уже тридцать четыре, и вспоминал мои детские годы, неотрывные от Московского Художественного театра. Каждая встреча с ним была для меня праздником. Зазвонил телефон. Муж был уже на работе, в «Барвиху» он приезжал не раньше десяти часов вечера. Огорчился, что меня вызвали в Москву, и сказал, что сейчас же вышлет за мной машину. Это было совершенно излишне, но как еще один знак его заботы тоже радовало. Мне по службе тоже полагалась машина, но муж называл ее «керосинкой на колесах» и всячески от нее оберегал. В секретариате Председателя Комитета по делам искусств за своим столом сидела секретарь Дина Львовна Богомазова, напротив – скромный шатен, который, как мне показалось, даже не заметил моего появления. Дина Львовна улыбается: