— Иму…

— Демон Иму.

— Убил льва, нет, трех.

— Руки не просыхают от крови.

— Нет ему богов, сам говорит.

— Демон!..

Понукая Крылатку, Техути осторожно выбрался вперед и поехал так, чтоб рабам было удобнее нести паланкин. Впереди, за кучами грубых повозок и толпами лошадей и верблюдов белела окружность амфитеатра, и на белом черные точки голов казались бесчисленными мухами, пятнающими мрамор жадностью и любопытством.

За то не очень большое, но много вместившее в себя время, что Техути жил в доме Канарии, он узнал о пристрастии госпожи к грубым забавам. Петушиные бои, тавромахии, представления с битвами рабов, травля собаками выпущенных из клеток волков и ланей — все Канария хватала и будто ела, давясь, откусывая огромными кусками. Не пропуская ни одного нового зрелища. Когда ночи их стали общими, Техути решил, что утолив женский голод, госпожа успокоится и станет мягче. Но видно мир женщин богаче, чем думалось ему. Темная страсть сильнее жгла влажные большие глаза, пылали щеки, подрагивал тяжелый подбородок, что казалось, оттягивал длинное лицо. Будто на место голода пришел аппетит и готовность принять в себя еще больше еды, той, что смачнее, грубее. Будто своим телом он насыщал ее силу.

Ну что же, подумал, спрыгивая с коня и передавая поводья рабу, тем больше она станет нуждаться во мне. Кто еще примет ее такую, какая она настоящая. Сама говорила, большой добряк муж только печалится, если она показывает свои пристрастия.

Подавая руку Канарии, помог выбраться из носилок и вежливо улыбнулся, когда она тайком стиснула его ладонь сильными влажными пальцами. Вполголоса отдал распоряжения носильщикам, проследил, чтоб унесли паланкин в спокойное место, где его не затопчут случайные всадники. И собираясь последовать к местам, где Канария усевшись, уже требовательно искала его глазами, похлопывая рукой по пестрому ковру, вдруг оглянулся, машинально. Показалось, что-то прошлось по обнаженной шее, как легкое перо. Замерев, переводил взгляд с одной фигуры на другую. Кучка игроков, заключают ставки. Трое степенных горожан, вытирающих пот яркими платками. Следом — веселая девка пробирается через толпу, делая вид, что знатна и высока. И снова мужчины, гомонят без конца, мелькают монеты, тускло блестят вытертые бока кошелей, дергаются ладони, хлопая друг о друга. Черный силуэт в тени повозки, видно, дикарь, в бесформенной рубахе и шапке надвинутой на лоб. А рядом вповалку лежат другие, одетые так же.

Устав смотреть, Техути быстро пошел к госпоже, страшась напряженной спиной почувствовать еще один взгляд. Нет, это не она. Не стала бы, прячась в тени, упорно, как юная Алкиноя, смотреть, как он приказывает рабам. Просто подошла бы, и первое что сделала — сказала бы, Техути, любимый. Или спросила, о том, что волнует ее. Он точно знает, он уверен, ведь в ней не осталось тайн от него, все, что можно сказать о себе, все рассказала, когда лежали одним целым, вжимаясь друг в друга.

Показалось…

Но во время представления он был рассеян и только вежливо улыбался в ответ на ликующие взгляды Канарии, которая в азарте прижималась к нему всякий раз, когда бесноватое чудовище демон Иму на засыпанной песком арене ломал спины газелям и вгрызался в косматые горла волков.

Хаидэ не пошла смотреть представление. Дождавшись, когда прямая спина Техути скроется в толпе, поднялась из-под навеса повозки, где сидела на корточках, прикрывая лицо платком, повязанным до самых глаз. И пошла прочь от криков толпы и воплей ярмарочного зазывалы, сжимая в руке маленькую табличку с наспех начертанными знаками.

В этой части полиса улочки были пусты, лишь облезлые собаки валялись в узкой тени каменных заборов. Да бродяги лениво провожали взглядами фигуру степной охотницы в запыленных сапогах и серой рубахе. Она шла все быстрее, гоня от себя картину, как ее любимый подает руку крупной женщине с надменным смуглым лицом, а та улыбается сочным ртом, обмасливая глазами худые плечи и темноволосую голову, обхваченную бронзовым обручем. Он состриг волосы. И загар на скулах посветлел, видно, не один десяток дней провел в тени сада и в покоях хорошего дома. И он почти узнал ее. Она так надеялась, что все же узнает. Или с надеждой пойдет, чтоб рассмотреть получше, а вдруг это все же она — его любимая… Но отвернулся, торопясь к своей госпоже.

Хаидэ сунула руку в полупустую сумку, нашарила мелкие монеты в кармашке. Подходя в низкому дому для путников, крытому старым тростником, строго напомнила себе — это его работа. Он приехал учить детей, жить в богатых домах, передавая знания хозяевам. Нанялся, ничего удивительного, и взгляды женщины ей понятны, многие смотрят на него именно так, уж такая дана ему сила — очаровывать женщин. Так почему же не подошла сама? Почему спряталась как вор, и ждала, когда уйдет?

Она взялась рукой за прутья калитки, ведущей в широкий пыльный двор.

К чему врать себе. Пряталась, чтоб не узнал. Хотела увидеть, что связывает его с этой крупной тяжелой бабищей в богатых одеждах. Но не решилась красться следом, это уж нет, невозможно упасть так низко — следить, воруя его движения и слова, пока он не знает о том, что он дичь на охоте.

Распугивая кур, прошла через пустынный двор к навесу и села там, одна на длинной лавке, положив кулак с монетками на грубо тесаный стол, залитый вином и острым соусом.

— Вина, — коротко сказала подошедшему хозяину, грузному чернобородому мужчине с сонными глазками. Тот ухмыльнулся, глаза заблестели, становясь цепкими. Уперся в стол кулаками, нависая над ней грузным телом, пахнущим чесноком и потом.

— Что, степнячка, праздновать будешь? Я уж думал, ты немая или жрица какого чужого бога. Думал, так молча и уйдешь, не посидев с винишком.

— Вот, сижу. Неси.

Тяжело ступая толстыми ногами, хозяин сбегал в дом, принес мокрый кувшин и щедрым жестом вывалил на стол горсть липких сушеных фиников.

— А если мяса хочешь, то уж за деньги. Плати, я пожарю тебе перепелок.

— Тех самых, что я продала тебе, — рассмеялась Хаидэ, подставляя глиняную кружку.