— Я должна найти голову зла. И отсечь.

Где-то далеко завыли степные волки, захлебываясь тоской и угрозой. И смолкли.

— Тебе еще нужен ответ? — удивился шаман.

— Я… я сама ответила себе. Только что.

— Тогда я спрошу, дочь Торзы непобедимого. По-твоему, равновесие нарушено и мир изменился? Ведь зло было всегда. Ты не птенец, чтоб не понимать этого.

Техути закивал, глядя на княгиню, призывая и ее согласиться. Но та упрямо сказала:

— Было. Всегда. Но всегда были и те, кто удерживал мир на краю. Мир все время меняется. Кто-то трудится, чтоб он не свалился. И раньше трудился. И — будет.

— Значит, сейчас это ты?

— Я.

Техути нахмурился. Снова это «я»! Да что с ней происходит? Ее власть еще не крепка, сын совсем мал, муж злобится и положение шатко. Ей бы несколько лет укреплять оставленное отцом, а она вдруг понеслась чинить справедливость, непонятно кому. Только потому, что в стойбище прискакал умирающий, один из тысяч, что получают такую судьбу. И потому что мальчик Кирите плакал, убегая через тростники. Такие справедливцы в Элладе мирно посвящают себя богам, живут при храмах, творя добрые дела. А в Египте — поклоняются карлику Бесу-коту, умоляя его защитить бедняков. Но не правят при этом племенем!

Пока он раздумывал, Патахха молчал, разглядывая упрямое лицо молодой женщины, сидящей напротив. Сердце его стукнуло, по спине пополз холодок предвидения, спустился к пояснице и обхватил ее, беспокоя старые кости. Она почуяла. Почуяла виденное им однажды, когда проломилось дно нижнего мира, выпуская чудовищ, что могли пожрать всех известных страшных чудовищ. Потому эти твари существовали в безвременьи. Но они — существовали! А значит, могут вырваться из кромешного мрака своего плена. И начать пожирать свет… может быть, уже начали. Понимает ли она целиком, куда ведет ее одинокая тропа?

Он увидел, как рука египтянина незаметно коснулась женского бедра, погладив его. И княгиня, повернувшись, нежно улыбнулась возлюбленному. Вздохнул. Нет. Не понимает, еще не понимает.

— Когда новая трава пробивается через жирную землю, поднимая тысячи острых голов…

Слабый голос Патаххи поплыл над костром. Княгиня выпрямилась, ловя тихие слова.

— Каждая травинка несет свое. Любовь, доброта, радость, сочувствие, жалость, гордость, сострадание, смелость. Все может вырасти травой души. Но рядом — гордыня, злоба, зависть, уныние, сладострастие, гнев. И это растет наравне с прочим.

Он поднял руку, протягивая к пламени, и то осветило сухую ладонь, сделав ее состоящей из теплого света. Растопырил пальцы.

— Ладонь света может многое. Она может лечь так, что плохое не вырастет. А хорошее наполнится силой. Но бывает и другое, княгиня.

Медленно повернув руку, он сделал ее черной тенью на красном фоне огня.

— Ладонь темноты прижмет слабые ростки хорошего, и между пальцев ее прорастут лишь пороки и злоба. Всякая трава растет на земле наших душ. И счастлив тот, кто накрыт теплой ладонью света, а не черной рукой темноты.

— Я понимаю.

— Вот и все.

Кряхтя, шаман встал. Княгиня нахмурилась.

— И все? Но где мне искать? Как найти темноту? Как биться с ней?

— Ты одна на этой тропе, дочь Торзы Непобедимого.

Он смотрел на нее так, будто уже умерла, и ему нужно постараться сдержать слезы. Хидэ вспыхнула.

— Ты жалеешь меня, небесный шаман? Вместо того, чтобы помочь!

— Жалость — хорошее чувство, оно обуздывает гордыню. Я помогаю тебе, светлая Хаидэ. Каков выбранный тобой путь, такова и помощь. Но она всегда будет. Я спать пойду, а вы сидите, говорите. Как устанете, залейте огонь.

Цез тоже поднялась, отряхивая черную юбку.

— Пойдем, небесный шаман, помогу снять сапоги.

— Да справлюсь я…

— Сказала — помогу, — голоса удалялись в темноту.

Техути незаметно перевел дыхание. Все время, пока старик говорил о руке мрака, он сидел неподвижно, с тоской ожидая, сейчас тот уставит в него тощий палец и прокричит дрожащим голосом, вот он, вот сидит взятый тьмой… Но старик ничего не заметил. Да откуда ему знать. Хоть и шаман, но слаб и выживает из ума. Даже самого Патахху не вытащили бы из смерти, если бы не помощь Техути.

— Хаи, видишь. Небесный Патахха говорит, нужно вернуться и продолжать свое дело. Ты правишь и в этом твоя борьба. Этим и держишь мир.

— Подожди, люб мой Теху. Мне надо подумать.

Он поднялся, целуя ее в светлые волосы на макушке.

— Думай. Я уйду в степь, люба моя, Хаи. Как хочется сказать — люба моя жена, да нельзя, ты жена другого. Ложись, я приду в палатку.

— Люб мой.

Мужской силуэт удалялся, исчезая в темноте, и Хаидэ прошептала:

— Люб мой, муж.