— Мало ли что… — бормотнул Спиридонов. Он уставился на свои длинные ноги, на разлом, зиявший в двух или трех шагах, как бы соразмеряя то и другое.

— Все-таки риск, — Чуркин поскреб в бороде. — Оно конечно… Да все-таки риск…

Все заговорили, заспорили, пытаясь объяснить — почему, и на нем, на этом «почему» только и сосредоточились, как-то в голову никому не приходило, что на вопрос Карцева, явно несерьезный и даже шутейный — хотя сам Карцев, задавший его, ни разу не улыбнулся — могут быть и другие ответы, и Феликсу тоже ничего такого не приходило, кроме объяснений, почему это невозможно, то есть взять и прыгнуть, перескочить через пропасть в полтора-два метра шириной, настолько тут все было ясно — до той минуты, мгновенья, когда его кольнуло, как пикой, копчиком пики, стремительно пронзившей пространство… Он был остро заточен, этот кольнувший его наконечник, и раскален вдобавок, — по крайней мере, так ему показалось, когда Айгуль отвела свой прищуренный взгляд, а след от него остался, как от ожога.

Остальное было вроде штурмовой полосы, когда все позади — и ползанье по-пластунски, под распяленной на колышках проволокой, и «штыковой бой», и «стенка», и впереди только ров, и прыжок, при котором так легко свалиться на дно и свернуть себе шею. Но какой-то удивительной силой каждого выносит на ту сторону, и еще перед прыжком, перед пружинистым, яростным, отчаянным толчком ты знаешь наверняка, что вынесет, и все тебе нипочем!..

Уже стоя на твердой, прочной земле, запоздалым, задержавшимся в памяти кадром Феликс увидел внизу, под ногами полоску, — мерцающую, светлую, как ручеек…

На той стороне галдели, перекрикивали друг друга, он ухватывал отдельные слова («Цирк! — взвизгнула Рита. Просто цирк!..» Карцев, никого не стесняясь, длинно и грубо выругался. Что-то бормотал Жаик, губы его тряслись).

А в нем все еще было — полет, паренье над бездной…

— … обойти! — разобрал он, наконец, слова Чуркина, тот их выкрикивал, как будто между ними было большое расстояние и Феликс мог его не услышать. — Обойти! Там трещина кончается!.. — Он прискакивал от возбуждения, брюки у него сползли ниже пупа, он их не поправлял, не заправлял короткой, выбившейся из-за пояса рубашки. — Дважды судьбу не испытывают!..

Именно поэтому… — подумал Феликс.

Оттеснив Чуркина, вперед выступила монументальная, громоздкая фигура гипнотизера. Гронский единственный из всех был спокоен — или хотел казаться спокойным.

Глаза его сверлили Феликса из-под тяжелых, повелительно сомкнутых на переносье бровей.

— Прекратите это мальчишество! — произнес он, отчетливо и громко выговаривая каждый слог. — Вы слышите? Вам ведь не восемнадцать! И даже не двадцать пять!

Сергей жестикулировал, ввинчивая себе в висок указательный палец.

Именно поэтому… — твердил про себя Феликс.

Однако твердил, повторял уже скорее автоматически. Трезвость вернулась к нему. И с нею — тошнота. При взгляде на трещину, через которую он только что перепрыгнул, его снова прошило ознобом.

На той стороне он увидел Айгуль, ее лицо — смуглое от природы, оно было не белым, а серым, как мука вперемешку с отрубями. Она стояла над краем обрыва, губа — уголок нижней губы — был закушен, пальцы сплетены на груди, взгляд виноватый, молящий…

«Мой милый, смелее…» — вспомнилось ему. И лунная ночь, лодка, которая никуда не плывет…

Перед ним, где-то внизу, на миг снова заструилась река света, в ее мерцании был странный, настойчивый зов…

Второй раз — это всегда труднее. Это почти никогда не получается, — подумал он, — если во второй раз…

Он почти с досадой ощутил под подошвами каменистую, прикрытую тонким налетом песка землю. Прежде, чем Айгуль отвернулась, он заметил капельку крови, которая выступила на ее закушенной губе.

Когда Самсонов, Курмангожин (здесь, на буровой, его называли не Муратом, а Маратом) и Чуркин ушли в вагончик, Феликс задержался возле свежего керна. «Не тот керн, который Анна…» — вспомнилось ему. Деревянный, грубо и прочно сколоченный ящик был разбит продольными перегородками на четыре отделения, каждое из них заполнял отрезок толстой каменной колбасы. Местами колбаса была раздроблена в куски, растерта в мелкую осыпь. Он вынул один из кусочков, светлый, со слабым синеватым отливом, и на ладони поднес к носу. От керна тянуло тяжелым сумраком, сыростью, могилой. Так пахла глубина в 2250 метров, обозначенная на этикетке, подклеенной к торцу ящика. Второй камешек был кофейного цвета, он подался, рассыпался под пальцами. Феликс медленно вобрал в себя воздух. От щепотки почти черной, горелой земли шел живой, маслянистый запах нефти…

По пути на буровую — точнее там, где с дороги был сверток на буровую, — Гронский взбунтовался и объявил, что с него на сегодня достаточно впечатлений. Он перебрался в «рафик», следующий, как было решено, прямиком в базовый поселок. Место Гронского занял Сергей, ухватившийся за возможность побывать на буровой. Жаик, попеняв на занывшую от долгой тряски поясницу, присоединился к Гронскому.

После вчерашнего Сергей (впрочем, только ли он?..) раздражал Феликса — и в особенности тем, что до того ему нравилось: открытым (чересчур открытым!) лицом, прямым (чересчур прямым!), не таящим никакой задней мысли взглядом… Однако на буровой он испытал к Сергею нечто похожее на благодарность.