— Ох, Бубенцов-Бубенцов, — вздохнул Чуркин, сокрушенно посмеиваясь. — Вот уж истинно — Бубенцов…

— Не, — повторил Бубенцов, уже без улыбки, — вы не путайте…

— Я к тому, — сказал Айдар, — что правды нет.

— Чего-чего?.. — Самсонов приставил к уху ладонь.

— В книгах, — сказал Айдар.

— Это какой это правды?.. — Чуркин виновато посмотрел на Феликса и потом на Сергея.

Сергей кивнул ему как бы с пониманием.

— Ну, дает Надиров, ну, дает! — сказал Самсонов смеясь и более, показалось Феликсу, сочувствуя словам Айдара Надирова, чем осуждая.

В вагончик вошли еще двое. Один, рябоватый, в густых веснушках, сбоку от порога опустился на корточки, другой, с узкими кавказскими усиками на широком добродушном лице, сел за пустой столик, на табурет, заскрипевший под его сильным и тяжелым, словно литым телом. Скоро здесь вся вахта соберется, подумал Феликс. И едва он так подумал, в дверях появился третий, с ветошкой, — потоптался, помялся, вытирая ветошкой замасленные руки, и тоже вошел.

— Меня за советскую власть не нужно агитировать, — сказал Надиров, обращаясь к Чуркину и Курмангожину, как бы продолжая при этом какой-то старый спор. — А только вы объясните, — повернулся он к Феликсу, — почему в книгах полную правду не пишут?..

— А ты, — пошутил Чуркин, — всегда полную правду говоришь?.. Жене в день получки?..

Рассмеялся, впрочем, он один.

— Так я не писатель, — сказал Айдар. — Мое дело маленькое — штанги свинтил-развинтил, и порядок… А вот Лев Толстой — он всю правду выкладывал, хоть царю, хоть кому… Его за это в церкви прокляли, а он хоть бы что!..

Он говорил громко, страстно, слова вырывались из него не по-одиночке, а пучками, и все в нём было напряжено, от голоса до краев подрагивающих, приплюснутых и слегка вывернутых ноздрей.

— А писатели что — не люди?.. — заскрипел табуреткой, ворочаясь, добродушный кавказец. — Они что, по-твоему, жить не хотят?.. — И подмигнул Феликсу.

Феликс вздрогнул, как от ожога, от этого лукавого, даже какого-то свойского подмигивания.

Из Дагестана… — подумалось ему ни к селу ни к городу. — Сюда многие приезжают из Дагестана… — Он принужденно улыбнулся.

— Это смотря кто, — сказал Бубенцов, — смотря какой писатель. А то есть такие стихи… — И он запальчиво (… совсем, совсем еще мальчишка, — мелькнуло у Феликса), не разбивая на строки, прочел: «Писатель, если только он волна, а океан Россия, не может быть не возмущен, когда возмущена стихия. Писатель, если только он есть сын великого народа, не может быть не потрясен, когда потрясена свобода…» — Прочел, цикнул и плюнул сквозь зубы в картонку с мусором — точным, выверенным плевком.

Феликс узнал эти стихи — тишайшего, лиричнейшего Полонского, и написанные-то им, кстати, в чей-то альбом. А вот поди ж! Но подумал не о Полонском, а о Бубенцове…

Все затаились, ожидая, что он ответит.

— Ох, Бубенцов ты, Бубенцов, — проворчал Чуркин, — «Стихия…» Если к нам писатель приехал, так не для того, чтобы твои стишки слушать… Лучше давайте расскажем, как мы работаем, план выполняем, с проходкой справляемся… А то ведь, чего доброго, такое впечатление сложится, что тут не рабочий класс, а демагоги собрались! А бригада у Курмангожина, между прочим, первое место по управлению держит…

— Нет, отчего же… — Феликс улыбнулся: его рассмешила готовность, с которой Чуркин кинулся ему на защиту… Он не знал, известны ли здесь его книги? Вряд ли. Разговор был вольный, он представлял в нем Писателя-вообще. Во всяком случае, так ему хотелось думать. — Отчего же, наоборот… — Он поднял глаза на Айдара и с трудом, но все-таки выдержал его взгляд.

— Вы правы, — сказал он, — каждый, кто взялся за перо, мечтал бы сделаться Львом Толстым. То есть не Львом Толстым, а попросту хорошим, честным писателем. Но не каждому это дано. Кому таланта не хватает, кому… — Он запнулся. — Вы вот землю бурите, ждете, что найдете нефтяную залежь, а нефти нет как нет. Вы перевозите вышку на другое место, и опять все сначала… Кажется, у вас говорят, «коэффициент удачи», так? Этот коэффициент есть в каждом деле…

Он отлично сознавал, что уходит от ответа — прямого, ясного. Но лица вокруг повеселели — похоже, упомянув о нефти и «коэффициенте удачи», он сразу нашел общий язык.

— Вы говорили о правде, — повернулся он к Айдару Надирову. — Все это так, но вопрос, какая это правда…

Он сам поймал себя на том, как фальшиво, натужно звучит его голос.

— Нет, — упрямо сказал Надиров, — правда на всех одна. Главная правда. На то она и главная.

— Разные книги бывают, — возразил Курмангожин. — Например, исторические…

— Попадаются даже очень жизненные, — поддержал его рябоватый, в веснушках, все время с каким-то странным сочувствием следивший за Феликсом.

«Жизненные…» — повторил про себя Феликс. Жизненные-безжизненные… И ему вдруг захотелось открыться, рассказать о себе, о деле, которое было основным — если не единственным — смыслом его жизни, ведь те, кто тут собрался, знали о нем куда меньше, чем он — о том, чем занимались они…

…Но именно поэтому, почувствовал он, его не поймут. И любое из его объяснений будет воспринято как жалкая попытка отвертеться, увильнуть… Они попросту их не примут, любые оправдания, — эти люди, которые поднялись сегодня спозаранок, и пробурили свои метры, добрались — если не до нефти, то до глубины, которая пахнет нефтью, и сейчас поджидают, когда вахтовка привезет новую смену, и та, уже под звездами, станет продолжать бурение, пробиваясь к коллекторным пластам… Они знают и делают свое дело и требуют, чтобы каждый знал и делал свое дело, а если кто-то его не знает, или знает, но ему мешают сто тысяч обстоятельств, — он может ничего такого не рассказывать, все равно его не поймут, не примут…