В фойе Дома культуры были развешены портреты передовиков района в один ряд, — маслом, на полотне, в багете, как это было принято в пятидесятых годах, до борьбы с излишествами, когда на смену маслу пришла фотография, а багету — скромная рамка под стеклом… Феликс медленно двигался вдоль стены, вглядываясь в портреты — животноводов, чабанов, рыбаков, директоров совхозов… Багет багетом, а художник работал здесь настоящий, не халтурщик, может быть — и родом из этих мест, так что в лицах ощущалась подлинность жизни, проступал характер. Он задержался перед двумя портретами: на одном был старик-чабан с чертами ветхозаветного пророка (уж не тот ли, который встретился им с Жаиком?..), на втором — багрово-красное, надменное, с повелительным взглядом лицо человека, не привыкшего отступать и уступать… «Директор совхоза Базарбаев» — прочел он.

Раздалось негромкое, предупредительное покашливание. В двух шагах от него стоял Бек, и взгляд, которым он смотрел на Феликса, был столь же предупредителен, то есть направлен даже не то чтобы на него, а куда-то рядом, то есть хоть и рядом, но все-таки в сторону, так что все зависело от желания принять этот взгляд на свой счет и отозваться или полузаметить и слабо, как бы на всякий случай, кивнуть… Забавно, мелькнуло у Феликса, институт, архитектура, модерн, Корбюзье… А за всем этим — все та же тысячелетняя азиатская благовоспитанность, по которой младшему положено ждать, пока с ним первым поздоровается старший, поздоровается или заговорит… Он дружелюбно улыбнулся Беку, — юноша все больше ему нравился, — и Бек, просияв, заулыбался в ответ.

Вместе с Беком, понятно, была его спутница с изумленными глазами: они час от часу делались все изумленней и теперь смотрели на Феликса так, что у него невольно возникло желание заглянуть в зеркало. Ему стало смешно, и такой молодой свежестью пахнуло вдруг от них обоих…

— Пора бы и познакомиться, — предложил он. — Вас как зовут?

— Вера, — отозвалась девушка, нерешительно протягивая руку.

Имя у нее тоже было славным, он подумал, что к такому имени очень бы пришлась белая английская блузка с черным шнурком или галстучком, и еще — что давно не слышно этого имени, в особенности у молодых — Вера…

— А вас я знаю, — сказал Бек, — я читал все ваши книги. — Он поправил очки и улыбнулся, ничуть не сомневаясь, что слова его приятны Феликсу.

— Да?.. — Феликс почувствовал, как у него напряглись, затвердели скулы. — Пожалуй, нам пора…

Пока они втроем шли по проходу, среди еще пустоватого зала, Бек продолжал говорить своим негромким, несколько монотонным голосом:

— Мне нравится, как вы пишете… Особенно как раньше писали…

— У вас какие места? — спросил Феликс, заглянув в свой билет.

— Мы сядем с вами, — сказал Бек. — Если вы не возражаете… — добавил он тут же, словно что-то почувствовав.

— Ну что вы, — сказал Феликс. — «О черт!..» — Он стиснул зубы. Он уже забыл, когда к нему вот так подходили, заговаривали о его книгах… Уже забыл.

Он постарался вернуться к мыслям, с которыми шел сюда, ему это удалось, по крайней мере настолько, чтобы вежливо и впопад кивать всему, что говорил Бек, а потом и Вера, вдруг нарушившая свое зачарованное молчанье:

— А у вас нет с собой какой-нибудь вашей книги? Мне тоже хотелось бы почитать…

Она, очевидно, полагала, что писатели вместе с электробритвой кладут в чемодан свои книги, что они так их любят («огонь собственной души… трепет сердца…»), что не в силах с ними расстаться ни на день.

К счастью — вот уж действительно «к счастью» — появился Карцев, ему помахали, он подошел и сел рядом.

Они заговорили о чем-то своем: о строящемся объекте, в полутораста километрах, куда нужно было почему-то лететь вертолетом, а вертолет по какой-то причине пока не присылали, — о чем-то совершенно постороннем и непонятном для Феликса, и он смотрел на зал, уже заполненный, шумный, нетерпеливый — в одном углу выбивали каблуками дробь, в другом — аплодисментами призывали распахнуть занавес. Но и зал, и сцена, и все вокруг, по чему скользил его взгляд, разыскивая Айгуль, — все было как бы по ту сторону стеклянной пластины, на которой прозрачными, просвечивающими красками нарисован был Вильнюс, Вильна — костелы, огромная рыночная площадь в Лукишках, и все это в нежно-кровавых бликах утренней зари, и два голоса, молодых и звучных, но приглушенных слегка то ли усталостью, то ли волнением, беседующих — возможно, о галицийских событиях, о резне, учиненной в тамошних селах, — ползли слухи, будто на радость австриякам вырезаны там сотни польских семей, и были случаи, когда мужики обычной ручной пилой, словно бревно, надвое распиливали своего пана… Спор, возникший раньше, приутих, но лохматые крестьянские головы над возами заставили его разгореться сызнова. И Зигмунт, несмотря на свой петербургский лоск, почувствовал себя мальчишкой, сказав… Ну, допустим:

— А что, пан Франтишек, стали бы вы поднимать на революцию этих лайдаков, зная, что возможна и у вас в Вильне новая Галиция?..

Да, именно так… И тогда:

— Нет, не стал бы, — отвечал, улыбаясь, Далевский. — Прежде всего оттого, что восставший или смирившийся раб — все раб. Восстать должен человек свободный, совлекший с себя ветхого Адама. Сейчас время подготовки, не действия. — После бессонной ночи он был бледен, но мягкие, женственно-застенчивые глаза Франтишека смотрели на Зигмунта с кротким упорством.

Стеклышко, покрытое прозрачными красками, еще было перед ним, и голоса… Он знал, миг этот уже не повторится, и все, что приходит в такие мгновения, — приходит лишь раз. И все это впоследствии может оказаться полной чепухой, может никогда не пригодиться, а может и остаться — до последнего звука, запятой, но все, что упущено в такой миг — упущено, пропало навсегда.

Тонкий карандашик, огрызок, умещающийся в блокноте, между клеенкой переплета и корешком скрепленных в тетрадку листков, бежал по страничке, уже исписанной, как и весь блокнот, бежал между строк, вторым, добавочным рядом вытягивая в строки обрывки слов, каракули, значки, напоминающие шифр.