Гронский поднес ко рту стакан, чуть отхлебнул и, смакуя, лизнул языком повлажневшие губы. Пот катил с него градом. Рита подала ему свежий платок. Она хозяйничала: из того же, что и платок, объемистого чемодана появилась коробка с чашечками немецкого фарфора, серебряные ложечки — круглые, с крученой ручкой, и отливающая глухим медным блеском турецкая мельница, от которой ударило таким кофейным ароматом, какого, наверное, убогая эта гостиница и не слыхивала… Чудный старик, неожиданно подумал Феликс. Хоть в пустыне, хоть на краю земли, а остается самим собой: чашечки, ложечки, мельница — и не электрическая, а ручная, наверняка завезенная когда-то из Стамбула, дающая не крупный и не мелкий помол, а как раз то, что нужно… Кофейная мельница и молоденькая любовница, которая в зной варит кофе, а в сырую осень, когда в гостиницах еще не топят, а ревматические суставы начинают ныть, — согревает своим телом, гонит по жилам кровь…

— И что бы вы думали? Кто оказался посрамленным? Я, который все знал, или она, которая ничего не знала?.. — Спиридонов, преданными, немигающими глазами следивший за Гронским, на ощупь выковыривал из новой бутылки припечатанную сургучом пробку. Наконец, это ему удалось, и он так же, не глядя, отлил себе полстакана. Вино булькало. Гронский поморщился, не прерывая рассказа. — Так вот: мы подъехали к моему дому и увидели, что калитка приотворена… Мы вошли в мою комнату — вход в нее был отдельный, боковой — и увидели на столе, на белой скатерти банку с водой и в ней — роскошный букет сирени. И окно, распахнутое в благоухающий ночной сад.

Он мастерски выдержал паузу.

— Все объяснилось просто, — с благодушным смешком сказал Гронский. — Моя хозяйка неважно почувствовала себя на дежурстве, ее отпустили. Дома она проглотила пару таблеток, отлежалась и затеяла предмайскую уборку… Вот вся разгадка.

— Да, но от этой разгадки все остальное как раз и становится вдвойне загадочным! — прищурился Карцев. — Насколько я понял, вашим примером вы хотите доказать…

— Что вы! — Гронский с преувеличенным испугом вскинул обе руки вверх. — Я ничего не хочу! Я только рассказываю, что произошло на моих глазах. И это единственный за мою жизнь случай, когда ничего нельзя объяснить…

— А телекинез? — спросил Феликс, потягивая из стакана. — Как вы относитесь к телекинезу?

— Это когда сигарету катают по столику?.. — Гронский снисходительно усмехнулся.

— Да, — сказал Феликс. — И сигарету… Я сам видел кинопленку с Кулигиной, а Виноградову наблюдал за работой…

— Кулигина?.. — Гронский поморщился. — Это та самая, которая попалась на мошенничестве… Вы слышали?

Ага, — подумал Феликс, — он все знает, все слышал, и только прикидывается… Или в нем говорит соперничество — все-таки один клан…

— Слышал, — подтвердил Феликс. — Но тем не менее я видел сам…

— Вы видели! — рассмеялся Гронский. — А я не видел, зато знаю цирк с двадцать пятого года. На моих глазах работали Эмиль Кио, Алли-Вад, Клео Доротти, Орнальдо… К чему сочинять новые слова, вроде этого телекинеза, когда существуют старые, например — иллюзион?..

— Ну, — возразил Феликс, — это не одно и то же…

— А по-моему, дело не в названии! — сказал Спиридонов. — Цирк есть цирк! — Он ткнул вверх указательным пальцем и победоносно огляделся.

— Вот именно, — подтвердил Гронский. Перед ним уже стояла чашечка с кофе, и Рита быстро и ловко наливала остальным. Феликс поставил блюдечко к себе на колено. Кофе в белом колечке фарфора казалось черным. Как глаза у Айгуль, точь-в-точь, пришло Феликсу в голову, когда та, размешивая ложечкой сахар, бросила на него слегка подобревший, оттаявший взгляд.

— Вот именно, — сказал Гронский. — Телекинез, кожное зрение… Все это не стоит какого-нибудь сравнительно простого номера из тех, какими поражал современников, положим, великий Гудини… Вы слышали о его аттракционе со статуей Свободы?..

Феликс что-то такое помнил, но смутно.

— Так вот. Он собирал у зрителей носовые платки, запечатывал в пакет и у всех на виду сжигал. Затем подавались автобусы, и все желающие ехали к статуе Свободы. Там, на самом верху, находился ящик, в котором лежали сожженные платки — целехонькими, как вы понимаете, при этом сторожа божились, что за несколько последних часов никто возле статуи не появлялся!

— Как же это могло быть? — Айгуль не отрывала глаз от Гронского.

— Об этом писали, — сказал Феликс. — И как его заковывали в кандалы, зашивали в мешок и кидали в реку, а он выплывал живым и невредимым… — Его отчего-то вдруг начали раздражать и этот старик, и разговор о Гудини.

— Но как, — с тем же простодушием воскликнула Айгуль, — как ему это удавалось?..

— Вам, — потирая руки, сказал Гронский, взблескивая стеклом очков, — вам, милая девушка, или ему — он бесцеремонно ткнул пальцем в Феликса, — или ему, или ему, — он указал на Карцева и Спиридонова, — никому из вас это бы не удалось. А великому Гудини… Заметьте, я сказал не Гудини, я сказал — великому Гудини… Так вот, великому Гарри Гудини это удавалось блестяще!..

— Одно из двух, — сказал Карцев. — Или тут многое придумано, или он применял особую технику, которая делает неотличимым шарлатанство от искусства… Впрочем, одно из трех: третье — это прямая связь с потусторонними силами.