Однако подобные расхождения с действительностью были для книги Массона несущественны. Создатель воспоминаний ставит перед собой цель познакомить читателя с чем-то новым. Автор памфлета, напротив, чаще всего апеллирует к уже знакомому, утрируя и преувеличивая детали. Узнаваемость картины является как бы гарантией ее достоверности. Чтобы Массону поверили, образ Екатерины должен был помещаться в уже известные литературные стереотипы, а не выбиваться из них. Он тем легче прививался в сознании читателей, чем больше скользил по протоптанной колее, укладываясь в рамки одного из расхожих персонажей — пожилой ненасытной развратницы — Мессалины наших дней.

Надо сказать, что французский потребитель печатной продукции был подготовлен именно к такому восприятию русской императрицы целой волной памфлетной литературы. Политическое противостояние порождало бульварные вымыслы самого злачного свойства. Они с охотой расхватывались как в королевской, так и в наполеоновской Франции. Именно по поводу таких книг принц де Линь разразился прочувствованной тирадой на другой день по получении известия о смерти Екатерины: «Я говорю то, чего при жизни императрицы никогда бы не сказал: солнце, освещавшее наше полушарие, навеки сокрылось… Искатели анекдотов, неверные собиратели исторических происшествий, мнимо беспристрастные, чтобы сказать острое словцо или достать денег, злонамеренные по своему ремеслу, захотят, может быть, умалить ее славу; но она над ними восторжествует. Любовь ее подданных, а в армии пламенный восторг ее воинов вспомнятся. Я видел сих последних в траншеях, пренебрегающих хулы неверных, и переносящих все жестокости стихий, утешенными и ободренными при одном имени матушки» [233] .

Французская неприязнь к России была настояна на горечи политических и военных неудач. Недаром Массон проговаривался о реальной причине неприязни к Екатерине: пока она развратничала, «ее армии били турок, сражались со шведами и опустошали несчастную Польшу» — сателлитов, которых Версаль не смог защитить от сильного противника. Бумажные поля создали простор для публицистического реванша. Сегюр вспоминал, как болезненно императрица воспринимала нападки на себя: «Кто постоянно счастлив и достиг славы, должен бы, кажется, сделаться равнодушным к голосу зависти и к злым, насмешливым выходкам, которыми мелкие люди действуют против знаменитостей. Но в этом отношении императрица походила на Вольтера. Малейшие насмешки оскорбляли ее самолюбие; как умная женщина она обыкновенно отвечала на них улыбкою, но в этой улыбке была заметна некоторая принужденность. Она знала, что многие, особенно французы, считали Россию страной азиатской, бедной, погрязшей в невежестве, во мраке варварства; что они с намерением не отличали обновленную европеизированную Россию от азиатской и необразованной Московии» [234] .

Сегюр не раз подчеркивал, что причиной неприязни к Екатерине Версальского кабинета была наступательная внешняя политика России в отношении Турции. «Я часто бывал у императрицы в Царском Селе; она с жаром передавала мне ложные слухи, распускаемые в Европе о ее честолюбии, эпиграммы, на нее направленные, и забавные толки об упадке ее финансов и расстройстве ее здоровья. „Я не обвиняю ваш двор, — говорила она, — в распространении этих бредней; их выдумывает прусский король из ненависти ко мне, но вы иногда верите им. Ваши соотечественники, несмотря на мое расположение к миру, вечно приписывают мне честолюбивые замыслы, между тем, как я… возьмусь за оружие в том только случае, если меня к тому принудят“» [235] . Оба конфликта с Россией были начаты Турцией с подстрекательства Версаля. Екатерина действительно не бралась за оружие, пока ее к тому не принуждали.

«— Да, — говорила она иногда, смеясь, — вы не хотите, чтобы я выгнала из моего соседства ваших детей-турок. Нечего сказать, хороши ваши питомцы, они делают вам честь. Что, если бы вы имели в Пьемонте или Испании таких соседей, которые ежегодно заносили бы к вам чуму и голод, истребляли бы и забирали бы у вас в плен по 20 000 человек в год, а я взяла бы их под свое покровительство? Что бы вы тогда сказали? О, как бы вы стали тогда упрекать меня в варварстве!» [236]

Такова действительная цена рассказов о «мистериях Кибелы». Репутация императрицы во многом стала заложницей ее политики. Ничего скандального, кроме самого факта существования у Екатерины фаворитов, частная жизнь монархини не содержала. Если бы не обертка из пикантных анекдотов, она и вовсе показалась бы скучной благодаря своей размеренности.

Несмотря на пристрастие к размеренной жизни, Екатерина II в течение всего царствования оставалась чужда излишней строгости. В ней не было ни грамма пуританизма или ханжества, подчас отравлявших существование больших дворов при излишне добродетельных и высоконравственных монархах. Польский король Станислав Август Понятовский в мемуарах сравнивал жизнь Вены и Петербурга, где побывал в молодости. Австрийская столица времен Марии Терезии навеяла на него скуку: «Я увидел блистательный двор, о котором никто не позволял себе злословить. Увидел множество богатых и любящих пышность частных лиц, как правило, весьма сдержанных в общении. Увидел женщин — записных скромниц, не делавших для иностранца ни малейшего исключения: все они старательно соблюдали суровые заповеди своей государыни, единственным недостатком которой и было чересчур пристальное наблюдение за нравами подданных… Тональность бесед, принятая в венских салонах, так отличалась от привычной для меня, что мне бывало затруднительно начать разговор» [237] .

Совсем иначе дело обстояло в Петербурге. Здешних дам нельзя было, как в Австрии, назвать «монастырями красоты». Они охотно щеголяли нарядами, были весьма снисходительны к чужеземцам, гостеприимны и любопытны, что делало общение с ними более легким, чем с венками. Не изгладившаяся еще грубость нравов умело скрывалась за внешним лоском. Французский дипломат Г. де ля Мессельер описывал бал, данный Елизаветой Петровной в Царскосельском дворце в 1759 году: «Красота апартаментов и богатство их изумительны, но их затмило приятное зрелище 400 дам, вообще очень красивых и очень богато одетых, которые стояли по бокам залы. К этому поводу восхищения вскоре присоединился другой: внезапно произведенная одновременным падением всех штор темнота сменилась в то же мгновение светом 1200 свечей, которые со всех сторон отражались в зеркалах. Зала была очень велика. Танцевали зараз по двадцать менуэтов, что составляло довольно необыкновенное зрелище. Бал продолжался до одиннадцати часов, когда гофмаршал пришел доложить Ее величеству, что ужин готов. Все перешли в обширную и удобную залу, освещенную 900 свечами, в которой красовался фигурный стол на четыреста кувертов. На хорах залы начался вокальный и инструментальный концерт, продолжавшийся во все время банкета» [238] .

Веселость елизаветинского двора, его балы, маскарады, гулянья и пиршества — все, что делало существование в столице таким приятным, — сохранились и при Екатерине. Торжества устраивались с прежним размахом, но обрели больше вкуса и утонченности. Личное пристрастие императрицы к тишине, покою и вдумчивой работе не должно было лишать окружающих ощущения вечного праздника.

Зрелище было хлебом эпохи. По сравнению с сегодняшним днем человек XVIII столетия видел куда меньше развлекательных шоу, но куда чаще участвовал в них сам. Наш современник, сидя перед экраном телевизора, вычленен из живой картинки, мелькающей у него перед глазами. Он может только наблюдать происходящее со стороны. Два с половиной столетия назад все выглядело наоборот — чтобы увидеть зрелище, надо было принять в нем участие. В худшем Случае просто прийти поглазеть, в лучшем — поплясать, попеть, поесть, выпить и побалагурить. Представители и высших, и низших слоев общества, каждый в своем кругу, должны были обладать навыками участия в публичном действе — уметь танцевать, музицировать, петь, декламировать стихи и просто двигаться в праздничной толпе.