Кроме того, короткую передышку мы получили в 1987 году, когда наша младшая сестра Уина однажды произнесла слово «вагина» вместо «малина». Но, опять же, посещение продуктовых магазинов создавало определенные неудобства. Даже войти в магазин, где продавался малиновый йогурт или пирог с малиной, было сложно. Нам приходилось выбегать, натягивая капюшоны на головы и трясясь от смеха.

Так что теперь, в 1989 году, у нас нет слова для вагины, хотя мы в нем нуждаемся как никогда. Мы молча сидим в раздумье.

– Мы могли бы называть это Рольфом, – в конце концов говорит Кэз. – Похоже ведь на бороду у Рольфа Харриса? [10] – Мы смотрим друг на друга. Мы обе знаем, что Рольф Харрис – не тот ответ, который мы ищем.

Слово «вагина» звучит слишком по-медицински, а это не сулит ничего хорошего по определению. Только мазохист хотел бы обладать штукой, у которой постоянно случаются «разрывы», которую непрерывно «осматривают» и в которой серийные убийцы оставляют разные вещи, как будто это полка для ключей в коридоре.

Я думаю, пришло время расставить все точки над i. На самом деле у меня нет вагины и никогда не было. Думаю, женщин, у которых она была или есть, можно пересчитать по пальцам. Например, королева Виктория или Маргарет Тэтчер. И наверняка они носили на лобках укладку, в точности повторяющую прическу на голове.

Но у всех остальных – нет. Люди используют жаргонные слова, клички домашних животных, выдуманные названия – семейные словечки, передающиеся из поколения в поколение. Когда я спросила в «Твиттере» о детских прозвищах вагины, то за 20 минут получила более 500 ответов – и все они напоминали бред сумасшедшего. Первый полученный ответ задал общий тон: «Мама моей лучшей подружки называла это “голубушка”, а менструации – “голубушкина хворь”».

Должно быть, подобные извращенные метафоры создаются поколением за поколением в замкнутых домашних сообществах, защищенных от любого внешнего влияния.

Прозвищ было огромное количество. Некоторые из них оказались совершенно прекрасными и/или забавными: «цветочек», «пирожок», «розочка», «муфта», «миледи», «дразнилка», «копилка», «пышка», «пирожное», «кармашек».

Некоторые названия явно появились в результате каких-то семейных шуток – например, «тетушка Пеги» или «йоркширский пудинг».

А были совершенно странные и несимпатичные. Особенно меня поразил «сливной бачок». Не иначе как это название родилось в семье сантехника с небогатым словарным запасом.

Забавно, что в моей подборке нашлось место почти всем телепузикам – Ляле, Тинки и По. Я рада, впрочем, что люди черпают вдохновение хоть откуда-нибудь.

Так вот: у меня лично есть п…а. Иногда это «половые губы», но большую часть времени это п…а. Это особенное, сильное слово с богатой историей. Когда я произношу его, старушки и священники падают в обморок. Мне нравится шокировать людей. Они реагируют так, как будто у меня в трусах ядерная бомба, которая через секунду взорвется.

В культуре, где почти все особи женского рода по-прежнему рассматриваются как источники писка и визга – с менструациями, менопаузами и умственной отсталостью, – мне нравится, что слово «п…а» непобедимо. Оно имеет почти мистический флер. Все мы знаем, как это на самом деле называется, но мы не можем так это назвать. Мы не можем произнести слово. Оно слишком мощное. Подобно тому как евреи никогда не произносят имя бога и вместо этого должны иметь дело с Иеговой.

Конечно, все эти размышления оказались бесполезными, когда я растила двух дочерей. Нет смысла рассказывать им о «мистическом эффекте Иеговы», когда за ними по детскому саду гоняется разъяренный учитель, случайно услышавший, как одна из них произнесла самое сильное слово в английском языке.

Когда Лиззи было всего несколько дней от роду, мы с мужем стояли и с изумлением смотрели на нашу прекрасную маленькую дочь. Голубоглазая, мягкая, как бархатная мышка, просто созданная для поцелуев, она только что произвела огромную кучу.

Мой муж неуверенно вытер ее влажной салфеткой и пораженно посмотрел на меня.

– Мало того, что мне пришлось отмыть все… это, – сказал он почти на грани помешательства, – но я даже не знаю, как назвать место, которое я отмывал. Как мы будем называть ее? Прости, но не «п…й» же.

– Ее зовут Лиззи! – в потрясении сказала я.

– Да я не об этом… – вздохнул мой муж. – Я не могу использовать это слово. Это у тебя п…а. Но не у нее. У тебя… ну, понимаешь. О, боже – она в какашках с ног до головы. Я вытираю какашки с головы. Я не уверен, что мне нравится быть родителем. Как мы будем называть ее вагину?

В течение следующих нескольких недель мы вплотную занимались этим вопросом, подобно арт-директорам рекламного агентства, обсуждающим кампанию для нового йогурта.