Наконец, меня перевели на первый этаж в камеру с еще одним заключенным. Он был вежливым, но через три дня исчез. Утром его забрали в суд, и больше он не вернулся. Потом был другой сокамерник, посаженный за деятельность на черном рынке. Он оставался несколько недель. Они приходили и уходили, полдюжины сокамерников за месяцы и месяцы.

Теперь мне было разрешено ежедневно выходить в тюремный двор на прогулку. Свежий воздух возвращал мне силы. Ноги у меня еще болели, но движения шли на пользу. Легкий ветерок действовал целительно на мое все еще разбитое лицо. Однажды утром на тюремном дворе я увидел Либетрау, и мы поприветствовали друг друга как старые друзья. Его скоро освободят, сказал он, и он вернется в свою родную Швейцарию.

— Что у тебя с лицом? — спросил он.

Уже больше чем месяц у меня не было зеркала. Я рассказал ему об избиении. Он вытащил из кармана крышку от жестяной консервной банки, отполированную им до зеркального состояния. Я глянул и пришел в ужас от увиденного. Мое лицо представляло собой причудливую палитру цветов: темно-синее вокруг глаз, зеленое и желтое в остальных местах — следы жестокости Лебона. И это по прошествии месяца!

Мои контакты с другими заключенными были минимальными. В одной части тюрьмы я увидел женские лица, выглядывавшие из окон камер. Я не видел женщин с момента, как скованный наручниками сидел в бистро неподалеку от суда. Я вспомнил Анни — хорошо, если бы она все еще была в Котре.

Однажды я получил письмо с незнакомой мне фамилией Мари-Луиз Ларруи из Тарба. Она писала, что услышала о моей ситуации от своей подруги Ривки, приходящейся Анни тетей. О том, что Анни больше нет в Котре. Семья была вынуждена расстаться. Я с горечью думал об Анни, окончательно ли она исчезла из моей жизни. Несколько дней спустя я получил пакет от мадемуазель Ларруи: различные фрукты, печенья, зубную пасту, носки и носовые платки. Все это было упаковано в бумагу с рекламой напитка к завтраку. Рисунок был выполнен в светлых тонах. Бумагу как произведение искусства я повесил в своей камере. Когда я на нее нагляделся вдоволь, я снял ее, разорвал на небольшие куски и использовал пустую обратную сторону для рисунков.

К концу весны пришла новость: Фрайермауеры перед очередной большой облавой вынуждены были покинуть Котре. На этот раз разыскивали всех евреев, вне зависимости от вида их документов. Анни была теперь в Ницце и жила там под именем Мари Бенедетто. Она пряталась в монастыре. В Трире монахи скрывали меня у себя. В Ницце Анни пряталась у монахинь. Я узнал, что родители Анни вместе с Нетти живут в Межеве под именем Лабатю.

За это время положение евреев по всей Европе драматически ухудшилось. В Польше плохо вооруженные голодные евреи в течение нескольких недель сражались с войсками СС, поддерживаемыми тысячами танков, пока в конце концов не потерпели поражение. Варшавское гетто превратилось в кладбище. В Германии Геббельс похвалялся, что Берлин теперь «свободен от евреев». Во Франции в 1943 году из Дранси в Аушвиц было отправлено семнадцать составов, семнадцать тысяч евреев были переданы немцам правительством Петена.

Четырнадцатого июля, в день освобождения Бастилии, празднование великой истории свободы во Франции обошлось без исполнения Марсельезы. Мы получили на ужин по маленькой порции мяса. Это был единственный знак, что этот день чем-то отличается от других.

Либетрау был уже на свободе, но один из заключенных упомянул, что он охотно разгадывает кроссворды. Мы стали составлять их сами, а потом обменивались ими в попытке стимулировать наши мозги и сократить бесконечные часы безделья.

В конце лета у меня на теле появились нарывы, болезненные фурункулы под подбородком, на руках, на спине, под коленями и в паху. Я не мог спать. Я пытался смачивать эти места теплым чаем, который получал каждое утро, но нарывы оставались, и боли становились хуже. После одной тяжелой ночи на дежурстве был Лебон. Когда я рассказал ему о нарывах, он посмотрел на меня холодно и сказал: «Пойдем в лазарет».

Диагноз был фурункулез. Мне дали мазь, потом еще одну, когда первая не подействовала. Кожа у меня была настолько болезненна, что я не мог по ночам укрываться одеялом. Фурункулы начали плохо пахнуть.

Однажды я получил письмо от Манфреда. Потом пришло одно от Милли Кахен и одно от Анни с вложенной фотографией. Она скоро присоединится к семье в Межеве. Каждое письмо я ощущал как спасательный круг, брошенный мне из далекого и исчезающего мира.

В первый день августа я соорудил особый календарь, расчертив сетку, чтобы отмечать последние недели моего тюремного пребывания. Есть ли на белом свете место, куда я могу пойти? Если в тюрьме мне безопаснее, чем снаружи, нужно ли мне здесь остаться? Нет, я сойду с ума. Я становился все более нервным от волнения.

Рано утром девятого сентября Палисс отвел меня в комнату охраны. Там были два жандарма. Вручив мне мою гражданскую одежду и мои немногочисленные вещи, жандармы отвели меня в наручниках в другую камеру в одном из близлежащих полицейских постов. Моя новая свобода, думал я. Я был слишком испуган, чтобы спрашивать, куда они меня отправят.

На следующее утро жандармы отвели меня к поезду и мы втроем поехали к моему новому месту назначения. Это вовсе не была свобода. Это был лагерь для выполнения тяжелых работ.

Наш поезд остановился на станции в деревне Сетфоне. Здесь не было ничего, кроме крошечного здания вокзала, двух скамеек для ожидающих пассажиров и окна билетной кассы. Но никто не продавал и не покупал билеты, не было ни приехавших, ни отъезжающих. Это выглядело как последний пост на краю земли.

Дорога, покрытая щебенкой, вела к металлическим воротам лагеря в Сетфоне; позади ворот на ровной пустынной местности располагалось двадцать бараков, окруженных колючей проволокой. У меня возникло ощущение, что я уже был здесь раньше. Дранси тоже был огорожен колючей проволокой, как до этого Ривзальт, а еще раньше Сен-Сиприен. Может быть, мне удастся сбежать отсюда, как удавалось из других лагерей.