Но теперь я точно знаю, откуда проистекает новое русское увольнение.

От разлитого в обществе цинизма.

Увольнение – это очень внутренне циничная вещь: ведь, увольняя, ты ценой крушения чужой карьеры строишь карьеру собственную, – карьеру рачительного руководителя, которому интересы бизнеса важнее душевного спокойствия. То есть идешь по чужим головам, какими бы соображениями это не объяснялось.

А циники, как мне когда-то объяснял один умный, но цинизма также не лишенный человек, бывают трех типов.

Старые циники – это те, которые идут по головам, когда другого выхода нет.

Просто циники – это те, что идут по головам, когда это самый прямой путь.

А новые циники идут по головам, удивленно спрашивая «Какие головы?». И фишка тут не в том, что они притворно не замечают чужих – и живых – голов. А в том, что они, и правда, считают, что слабые головы созданы для хождения по ним. Ведь им же однажды объяснил популярно их лидер, что «слабых бьют». И, соответственно, дал отмашку слабых бить.

И вот эти, третьего типа, циники, составляют ключевую фигуру наших дней – причем, боюсь, вне зависимости от возраста, пола, вероисповедания и даже политической ориентации. Они не встречаются с тобой, не объясняют резонов и не смотрят тебе в глаза по той простой причине, что эти действия – лишняя работа их сердца, лишняя загрузка их мозга и вообще неприятная эмоция, которой они, новые тонко устроенные гедонисты, платонианцы и неогегельянцы, хотели бы избежать. Зачем портить себе настроение? Ведь коли явление не существует в мозгу – оно ведь и вправду не существует?

Если вы читали данные февральского, этого года, исследования ВЦИОМ, то помните, что в ответе на вопрос, как изменились россияне за последние годы, первое место занял ответ: «стали более циничными». 59 %.

Следует уточнить: циничными по третьему типу. Прежние русские стали новыми циничными русскими.

Это значит, что увольнений в новом стиле будет больше, и к ним должен быть готов любой.

Крайне забавно будет поболтать на эту тему с Байбаковым, если накануне президентских выборов он узнает о своем увольнении от собственного шофера.

2007

Зимой я катаюсь на сноуборде, летом – на роликах; оптимальное место в Москве для последнего – Поклонная гора с ее военным антиквариатом и ровным асфальтом, а упоминаю об этом по той причине, по какой драматург, еще до первой реплики, сообщает: «в столовой, слева от камина, висит охотничий карабин». Ну вот, вы предупреждены, а теперь пьеса.

В подмосковном горнолыжном местечке Степаново, одном из немногих с кресельными подъемниками, я в феврале с этого кресла чуть не свалился, не поверив глазам. Сбоку от леса и почти на самом спуске находилась – сомнений никаких – могила: с оградой, железным памятничком и даже, кажется, полуоблетевшим венком.

Таких фальшивых, без покойника, но упрямо борющихся за внимание могил немало произрастает вдоль российских дорог, но это была первая могила сноубордиста. И она меня чудовищно злила: и своей фальшивостью (при том, что смерть была настоящей), и тем, что взывала к скорби там, куда я приехал развлекаться, и тем, что устанавливали ее наверняка такие же тупорогие, что и (тут я уж совсем переходил грань) покойник. Потому что память – это не только продолжение той красоты или ужаса, которые человек производил при жизни, но и возможность реванша, если красоты произведено недостаточно. Память – продолжающийся со смертью матч, шанс на бессмертие. Хотите в годовщину помянуть друга – зажгите свечи, бросьте охапкой на снег цветы. Знаете, каким он парнем был… Устройте покатушки с факелами в ночи, черт возьми, заведите страницу в интернете. Но если вы ради него собираетесь портить и вид, и склон, и мне настроение – то что, спрашивается, я должен о нем и о вас думать?

Фальшивые могилы, называемые греческим словом «кенотаф» – явление, с одной стороны, древнее, а с другой стороны, в промышленном масштабе – неорусское. Их не было в СССР, их нет (вне кладбищ) в современной Европе. Впрочем, дважды я встречал там их подобие, но столь отдаленное, что уже и противоположное по смыслу.

Первый раз – в Греции, на горном серпантине, где чуть не на каждом втором повороте встречалась иконка; ночью у иконок горели свечи. Я там спросил закутанную в черное селянку, в честь чего горят. В ответ я услышал, что не в честь, а за упокой – тех бедолаг, которые, в отличие от меня, не вписались в поворот.

Но там все же были иконы и свечи, а не ограды и памятники, да и ставили их на своей территории местные жители, а не вторгающиеся к ним чужие родственники и друзья.

Второй же раз во Франции на Атлантике я наткнулся на могилку у тропы над скалами. В крохотный холмик был воткнут сделанный из камышинок крест с табличкой, на которой значилось: «Здесь покоится лягушонок Леонардо, который жил у Паскаль, Андре и Юго, которые его любили».

Паши массовые придорожные могилы поражают иностранцев. Помню, я долго объяснял английскому журналисту, что это имитации, а хоронить можно только на кладбищах, санитарные нормы и все такое – после чего коллега выразил желание на нашем кладбище побывать. Я отвез его на Южное под Петербургом. Была поздняя осень. Приторно пахло свежим трупом. Перед нами расстилался кладбищенский мегаполис – со всеми своими разномастными оградками, убогими памятничками и не менее убогими двухметровыми изваяниями конкретных пацанов на бандитской части погоста сразу у входа. Хлюпала вода. По правой границе на могилах росли камыши. Иностранцу нужно было в туалет, я остался снаружи. Он выбежал с выпученными глазами, я зашел. Этим сортиром мог пользоваться только мертвый, и то, если был не брезглив.