Стихотворения. Проза. Театр (сборник)
вернуться

Гарсиа Лорка Федерико
Шрифт:

Касыда о простертой женщине

Видеть тебя нагой – это вспомнить землю.Ровную землю, где ни следа подковы.Землю без зелени, голую суть земную,замкнутую для времени: грань алмаза.Видеть тебя нагою – постигнуть жаждуливня, который плачет о хрупкой плоти,и ощутить, как море дрожит и молит,чтобы звезда скатилась в его морщины.Кровь запоет по спальням и станет эхом,и тишину расколет клинком зарницы —но не тебе дознаться, в каких потемкахспрячется сердце жабы и сон фиалки.Бедра твои – как корни в борьбе упругой,губы твои – как зори без горизонтов.Скрытые в теплых розах твоей постели,мертвые рты кричат, дожидаясь часа.

Касыда о бездомном сне

Жасмин и бык заколотый. Светает.Булыжник. Арфа. Карта. Полудрема.Быком жасмина девушка рядится,а бык – исчадьем сумрака и рева.Будь это небо маленьким ребенком,полночи бы жасмином расцветалои бык нашел бы синюю аренус неуязвимым сердцем у портала.Но это небо – стойбище слоновье,жасмин – вода, не тронутая кровью,а девушка – ночной букет забытый,у подворотни брошенный на плиты.Жасмин и бык. И люди между нимив пустотах сна подобны сталактитам.Слоны и облака сквозят в жасмине,и девичий скелет – в быке убитом.

Касыда о недосягаемой руке

Я прошу всего только руку,если можно, раненую руку.Я прошу всего только руку,пусть не знать ни сна мне, ни могилы.Только б алебастровый тот ирис,горлицу, прикованную к сердцу,ту сиделку, что луну слепуюв ночь мою последнюю не впустит.Я прошу одну эту руку,что меня обмоет и обрядит.Я прошу одну эту руку,белое крыло моей смерти.Все иное в мире – проходит.Млечный след и отсвет безымянный.Все – иное; только ветер плачето последней стае листопада.

Касыда о розе

Роза,уже становясь неземною,искала не утренний проблеск —искала иное.Не жаждала света,ни тьмы не просила, ни зноя —рубеж полусна-полуяви,искала иное.Роза,застыв под луною,на небе искала не розу —искала иное.

Касыда о золотой девушке

В воде она застыла —и тело золотоезатон позолотило.Лягушками и тинойпугало дно речное.Пел воздух соловьиныйи бредил белизною.Ночь таяла в тумане,серебряном и светлом,за голыми холмамипод сумеречным ветром.А девушка вздыхала,над заводью белея,и заводь полыхала.Заря горела ясно,гоня стада коровьи,и, мертвая, угасла,с венками в изголовье.И соловьи рыдалис горящими крылами,а девушка в печалирасплескивала пламя.И тело золотоезастыло цаплей белойнад золотой водою.

Касыда о смутных горлицах

Две горлицы в листьях лаврапечалились надо мною.Одна из них была солнцем,другая была луною.Спросил я луну: «Сестрица,где тело мое зарыли?» —«Над сердцем моим», – сказала,а солнце раскрыло крылья.И я вдалеке увидел,по пояс в земле шагая, —две снежных орлицы взмылии девушка шла нагая.Спросил я у них: «Сестрицы,где тело мое зарыли?» —«Над сердцем», – луна сказала,а солнце сложило крылья.И я двух нагих голубокувидел в тени орлиной —и были одна другою,и не было ни единой.

Как поет город от ноября до ноября

Перевод А. Гелескула

Дамы и господа!

Как ребенок тянется к матери, гордясь ее праздничной нарядностью, так и я хочу показать вам мой родной город. Мою Гранаду. Это немыслимо без музыки – и мне придется петь, а я не мастер. Я пою как поэт, а вернее – как любой погонщик за воловьей упряжкой. Голос у меня скудный и горло не соловьиное. И не удивляйтесь, если я, как говорится, пущу петуха. Но вероломное пернатое, смею заверить, не будет той зловредной птицей, что выклевывает глаза тенорам и потрошит их лавры, и, если вылетит, я сумею заколдовать его и серебряным петушком нежно посажу на плечо девушки, самой грустной в этом зале.

Коренной гранадец, если он вернулся издалека и в пути ослеп, определит время года по тому, что поют на улицах.

Давайте и мы пройдемся вслепую. Оставим наши глаза на ледяном блюде, дабы впредь не кичилась Санта Лусия.

Да и с какой стати при встрече с городом полагаться лишь на глаза, а не на вкус или обоняние? Медовый пряник с орехами и миндальное пирожное и ванильный бисквит из Лаухара скажут о Гранаде не меньше, чем изразец или мавританская арка, а толедский марципан с его немыслимой оторочкой из бисерного аниса и слив, изобретенный поваром Карла Пятого, выдает германскую сущность императора больше, чем его рыжая бородка. И если собор навсегда пригвожден к той старине, чей стертый облик вечен и недоступен сегодняшнему дню, то песенка перелетает оттуда к нам одним прыжком, живая и трепетная, как лягушонок, и свежесть ее печалей и радостей – не меньшее чудо, чем проросшее зернышко из гробницы фараона. Итак, давайте вслушаемся в Гранаду.

У года, как известно, четыре времени – зима, весна, лето и осень.

У Гранады – две реки, восемьдесят колоколен, четыре тысячи водостоков, пятьдесят родников, тысяча один фонтан и сто тысяч жителей. Кроме того, фабрика струнных инструментов и магазин, где торгуют роялями и губными гармошками, но главное – бубнами. И, наконец, места отдохновения, два для песен – Салон и Альгамбра, и одно для слез – Аллея Печали, квинтэссенция европейского романтизма, а в довершение – целое войско пиротехников, которые строят свои потешные башни в зеркальной манере Львиного дворика, где стоячая геометрия воды заражена львиной яростью.