— Воистину, кинжал не такой острый, как язык человека.

— Однако, когда он внимательней рассмотрел карты бваны Спика и выслушал его доказательства, то бване Бёртону пришлось изменить собственные карты, вы сами знаете, величина животного, которое ты убил, зависит от величины животного, убитого твоим соперником. Его карта должна была показать, что первое великое озеро — исток реки, которую они называют Нил. Как-то вечером я зашел в его комнату, в том доме, где они с бваной Спиком жили в Казехе, и хотел что-то спросить у него, и увидел, что он рисует. Он обрадовался моему появлению и принялся расспрашивать о деталях нашего короткого путешествия ко второму великому озеру. И потом подробно объяснил мне свою карту, словно истина нуждалась в моем одобрении. Названия на карте, которые он читал мне, это были Чанганйика и Ньянза, он наверняка заметил мое удивление, и объяснил, что не может быть идеи безумней, чем клеймить английскими названиями далекие места посреди чужой страны. На карте я различил не только два больших озера, но и горы, и хотя не понял всех его пояснений, но понял, что это горы, никем из нас не виденные, однако он считал, что горы существуют, потому что о них говорили книги, эти горы, которые он называл горы Луны, он двигал по карте туда и сюда, пока они, наконец, не стали на пути доказательства бваны Спика, что исток Нила — это второе великое озеро.

— Одна задница не может сидеть одновременно на осле и на лошади.

— Это, конечно, так, но когда двое спорят, то оба могут быть правы.

— Баба Сиди, моя голова всегда была лентяйкой, а сейчас я вдобавок стар, как и этот вечер, но мне не понять ни слова из того, что ты говоришь.

— Не важно, это не важно, баба Бурхан, речь о двух вазунгу, которые двигают горы туда-сюда, как им понравится.

— Не так уж трудно передвинуть горы, которые ни разу не видел.

— Бвана Бёртон находил то одну, то другую ошибку на картах бваны Спика, и указывал на них, и тогда бвана Спик поправлял свои чертежи. Я видел их в его комнате, он уменьшил одно озеро и увеличил другое, и передвинул горы дальше на север. Я смутился, потому что не мог понять, почему же вазунгу, обычно такие добросовестные, так легкомысленно обращаются с картами, ради которых они рискуют жизнью. Но когда я поговорил с мганга о странном поведении вазунгу, он рассказал мне историю о горах, о трех братьях-горах, которые отправились в путешествие по желанию их отца, короля гор. Тогда-то я понял то, что для меня раньше было закрыто, — карты вазунгу рассказывали сказки, а бвана Спик и бвана Бёртон беспрерывно чуть изменяли их, как и положено хорошему сказочнику.

Раскрытая записная книжка Бёртона охватывает три месяца и десять приступов лихорадки со времени их последнего выступления из Казеха. В некоторые вечера он разбит параличом, в другие — почти слеп. Содержать лагерь в сухости больше невозможно. Дождь сечет по ним уже несколько дней подряд. Когда прекращается ливень, у времени вырастают белые крылья, и они раскрываются во влажном воздухе, но ненадолго, до тех пор, пока число термитов не превзойдет число секунд. Ночи все холодней. Даже его ночные кошмары знобило.

Спик лежит рядом с ним и говорит. О мучениях. Ему становится легче, когда он схватывает их в слова и выталкивает из себя вперемешку со стонами и кашлем. Снаружи журчит дождь. Он уже часто болел, но этот приступ пока самый тяжелый. Все началось со жжения, словно ему к правой груди прижали раскаленное железо. Оттуда боль расползлась, острыми уколами достигнув сердца, селезенки, и застряла там, набросилась на верхнюю часть легкого, освоилась в печени. Моя печень! Печень! Спик вновь погрузился в сумеречное состояние.

На следующее утро он очнулся от кошмара, в котором его тащила по земле стая тигров и каких-то еще чудищ в сбруе из железных гвоздей. Он привстал и схватился за бок. Всемогущая боль. Можно, я кое-что попробую? — спрашивает Бомбей и, получив одобрение Бёртона, он поднимает правую руку Спика, а левую просит его положить под голову, чтобы уменьшить давление легкого на печень. В самом деле, колющая боль отступает. Бёртон смотрит на него уважительно. Едва самое ужасное, казалось бы, прошло, на Спика наваливается новый приступ, похожий на эпилептический. И вновь чудовища вытягивают жилы из его тела и протяжно жуют их, как копченое мясо. После приступа он лежит на походной кровати, руки и ноги истерзаны судорогами, мускулы лица напряженные и одеревенелые, остекленевшие глаза. Он начинает лаять, странно, неравномерно двигая ртом и языком. Почти не может дышать. Сознание его проясняется, и с уверенностью, что смерть близка, он просит у Бёртона бумагу и ручку, чтобы дрожащей рукой написать бессвязное прощальное письмо матери и семье. Но его сердце не сдается. Маленькие железные уколы постепенно отступают. Спустя несколько часов он бормочет, и до полусонного Бёртона доносится: «Ножи убрали в ножны».

Сиди Мубарак Бомбей

Наше страдание не знало границ, стоило пройти одной боли, как нападала другая, едва мы складывали с плеч одну ношу, как наваливалась другая, и я часто спрашивал себя, как мы это выдерживаем, и как это выдерживают вазунгу, прибывшие из страны, где все совсем иначе, чем у нас: погода, звери, даже болезни. И только позднее, под конец первого путешествия, я понял то, о чем мне следовало бы знать с самого начала, вазунгу не ощущали жизни без этих страданий, только незадолго до нашего возвращения мне стало ясно, что они зависимы от страданий, как другие от алкоголя, или кхата, или ганджи. Поэтому я не удивился, увидев вазунгу опять, не прошло и двух монсунов, Хамид тогда еще не родился. Бвана Спик опять появился в Занзибаре, на этот раз с новым спутником, с тихим человеком по имени бвана Грант, скучным заменителем бваны Бёртона. Да и остальные, бвана Стэнли и бвана Камерон, они всегда возвращались, их тянуло к страданиям, всех, кроме тех, кто не выживал. Как только здоровье опять поселялось в их телах, они обдумывали новое путешествие, нисколько не заботясь о том, чтобы выбрать дорогу попроще и поудобней, о нет, напротив, в следующий раз они искали еще более сильной боли, они на полных парусах подплывали все ближе к смерти, как если бы рыбаку было мало обогнуть риф, но он старался бы это сделать снова и снова, в местах, где лодке не пройти, где ее размолотит о камни.

Бвана Бёртон был самым ужасным, он вообще не желал прерывать страдания, не хотел ждать, пока вернется в свою страну, чтобы поехать дальше. Мы добрались до Зунгомеро и знали, что отсюда всего полмесяца пути до побережья, мы уже видели перед собой наши дома и наши семьи, по крайней мере те, кто имел дома и семьи, до них оставалось всего полмесяца усилий, и тут бвана Бёртон сказал, что нам еще надо отыскать дорогу в Килва. Что за Килва, спросил я, потому что первым осмелился ему открыто возразить. Древний город на юге, ответил он. Это говоришь ты, спросил я, или это говорит из тебя лихорадка? Если тебя не тянет вернуться домой, тогда ты будешь загадкой для каждого человека, тогда тебе придется пройти остаток пути самому, потому что у всех нас только одна цель. Вы будете делать то, что я вам прикажу, крикнул он, с силой, которая хотела повелевать, но голосом, который звучал неуверенно. Я оглянулся, я взглянул на тех, кто выжил, и взгляд объединил нас, мы поняли, что откажемся, сразу, безо всяких переговоров, и носильщики отвернулись, и белуджи отвернулись, и Саид бин Салим и Сиди Мубарак Бомбей отвернулись от бваны Бёртона, оставшегося в одиночестве — сумасшедший, который не мог больше никому навязать свое безумие.