Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры
вернуться

Додж Джим
Шрифт:
«Вернитесь на Базу, капитан Джимми. Как слышите? Вы уходите с радаров. Вернитесь, капитан Джимми! Вернитесь на Базу! Ох, капитан Джимми, Ну вы и бестолочь».

Молитвенные кости

Перевод Шаши Мартыновой

Кость — всего лишь звук, который получается в горле, форма дыхания, слово, покуда не потрогаешь гладкую махину черепа дикого кабана или не покачаешь пеликанью почти невесомую кость крыла на ладони. Кровь и корни, что привязывают нас к месту, — это все романтика, великая абстракция, пока не вынешь у оленя дрожащее сердце и не зажаришь его на завтрак. Пока не соберешь лисичек или не пожуешь молодой моркови, прореживая грядки. Мы убиваем, чтобы напитаться светом, высвобожденным смертью, и знаем лишь, чт о в нас входит через эти призрачные мембраны, какие зовем нашими телами, — вихри ветра, дождя, соли и света. Мой ум был лишь представленьем самого себя, пока не нашел я череп нашего мула, Рыжего, у обернутого в папоротники родника в зарослях камнеплодника, где Рыжий упал или прилег умереть почти два года назад. Неостановимый бег родниковой воды обнажил его череп до ослепительной белизны, поразительной среди всей этой зелени, прозрачная вода бурлит в мозговой полости, выплескиваясь из ноздрей и глазниц. За извилистым протоком ниже по оврагу родниковые воды соединяются с Уитфилдом, рукавом Гуалалы, а потом — с главным руслом в конце гряды и наконец впадают в Тихий океан. Пускай пройдут тысячелетия дождей, пока изотрутся наши кости, века неспешного, упоительного освобожденья.

Волшебство и красота

Перевод Шаши Мартыновой

Человеку удавалось проявить свою волю, а иногда и навязать ее природе, но обеспечить удачную охоту — никак. Добыча, казалось, зависела не от усилий, не от сноровки, а от законов какого-то иного мира, от которого человек был отлучен, как минимум во время работы, пока его пропитывали понятия и ритмы логической действенности.

Жорж Батай
Наскальные картины Ласко красивы без нужды, хотя, быть может, по велению волшебства красота становится необходимостью. Но коли волшебство — в самом действе, в отчуждении мига, нам пристало вообразить охотников, что поднялись на рассвете и отправились под землю. Каждый несет в каменном сосуде одну краску, дар солнца, вытяжку из корня или ягоды. Быть может, они постились, и блюли молчание, и сидели нагие под звездами; а теперь, со снами во главе, вероятно, с молитвой, что укрепляет сердца, на устах, идут они вглубь пещеры и собираются в сверкающей факельным светом галерее, и там каждый по очереди будет возвышен, вознесен, дабы умилостивить силу и грацию будущей добычи, прикоснуться к страху, к голоду, к сердцу, познать, когда рука не дрогнет при взмахе бизоньего рога, что для волшебства ничего не требуется, оно — как камень, а красота, призванная из наших тел, остается у нас в костях.

Дневная луна

Перевод Шаши Мартыновой

Моррису Грейвзу

Именно это гольян, Зажатый в мягком клюве, Бормочет Птице-Духу в клобуке, Что несет его из потока в поток; Это напевает дороге кожа ботинка; Спящие шепчут своим сновиденьям; Это водоросль выдыхает волнам, Семя — ветру, слово — дыханью; Это вепрь, что похищен Вишну На излете каждого выдоха, Как уголь, чтоб вновь распалить этот сад лихорадок, Говорит с таким нежным, усталым изумленьем: «Всякий раз ты несешь меня сюда же».

Птица Карма

Перевод Шаши Мартыновой

Незримая, крикливая, сидит Птица Карма у тебя на плече — эдакий жуткий отпрыск наглого попугая Джона Силвера и ворона, что не давал покоя По. Вцепился тебе в плечо, дабы напоминать: за все, что ценою духа купил, всегда будешь должен, что дашь — то и получишь, а что получишь — то и твое. И когда карма замыкает круг — а она всегда его замыкает, эта безмозглая смешливая птица дуреет, скачет у тебя по ключице и заходится в праведных воплях под самым ухом: «Кар-ма! Кар-ма! Кар-ма!», — покуда не захочется удавить гаденыша, да что угодно — лишь бы заткнулся. Ибо хоть оно и правда, что дела мы вершим в вечном неведенье и часто немощны в вере, нам хватает мудрости принять последствия по заслугам,— но это не значит, что нам по нраву и уж тем паче люба эта полоумная птица.

Тоннель

Элегия Джеку Спайсеру

Перевод Шаши Мартыновой

Стиху конец, когда чувство ушло. Когда лодочки вплывают в Тоннель Любви пустыми, втянутые здоровенным лязгающим механизмом, вроде сердца. Вроде тьмы, что придет твои кости прибрать, если путь одному не сыскать. Маскарады. Стихи. Виски и кровь. Малютка, которой хотелось плясать на всех праздниках. Малыш, спавший на ее могиле. Они снятся, а мусоровоз подмял под себя Каммингз-роуд, громыхает на свалку с грузом горького меда, лимонов и чаек, зеркал непрямых, передряг и засохших роз. Снятся мальчик и девочка, рука об руку, а лодочка вплывает в тоннель, где одними словами цел не будешь. Пытаются держаться за руки, за тьму, за тоннель, за чувство. Алиса из Страны чудес, порубленная на куски, закопанная на парковке. Первый помешанный упырь-фонема визжит в черном тоннеле. Пытаются уравновесить изящную хрустально-прозрачную силу простоты и вой, раздирающий легкие. Между стуком сердца и тишиной, и следующим тяжким ударом цепляются за рваный билетик из последних сил. Ждут всю ночь того самого слова, что означало «малютка пляшет»,что вело читателей меж чародеев и демонов, помогало им вылепить себе лица из грязи. Стиху конец, когда чувство ушло. Когда сломленное тело оседает в лифте, избитое стихами и тьмой, любовниками, виски и зеркалами, игривой блескучей бессмысленностью и бесконечно жалким словариком чувств. Тоннель, где слова — ничто. Ни что. Вообще. Ни мальчик, ни девочка, ни кости их рук, обглоданные начисто. Не может выразить чувств, что несут их, выдох за выдохом стих все тянется, в карнавальную любовь, в опасность и кровь, в черный тоннель, Тоннель Любви, в тоннели, которые мы копаем друг к другу, держась в темноте за руки. Такова вера, потребная, чтоб пережить ненасытный шабаш ночи, чтоб дождаться слова, воспеть его, выплакать, моля и кляня, не отступаясь, даже когда нас истребляют, даже когда мы пали.

Хэгерти разбивает очередной казенный грузовик

Перевод Максима Немцова

Она была потрясна, господи-меня-прими как красива, когда выскользнула из нового родстера «мерседес-СЛ» у заправки «Арко» Эдди Смита на той стороне перекрестка, сплошь нейлоновый глянец, бесконечные ноги, улыбнулась в глаза Биллу Хэгерти в пикапе «Лесозаготовительной компании Роузбёрга», волосы у нее медом растеклись по жаре, прямо в глаза улыбнулась и совершенно адекватно сознавая, что кровь взбухла у Хэгерти в венах, ноздри у него раздулись от некоего призрачного аромата, что донесло к нему по-над пропеченной равниной асфальта, раскинувшейся меж ними, взгляды их встретились вспышкой ясного помысла. И вот, эдак увлекшись, Билл Хэгерти врезался в зад «транс-ама» 89 года, что остановился перед ним на светофоре, глянул вбок, выкручивая баранку, заехал на бордюр, задрал нос и насадил казенный «форд» на пожарный гидрант.

Выплеснутый сквозь распахнувшуюся дверцу водным гейзером, пробившим пол кабины, Хэгерти вывихнул плечо, сломал себе два ребра, размозжил мизинец на правой руке, и санитары обеспокоились, в целости ли у него мозг, когда грузили его в неотложку, ибо здоровой рукой он все время тянулся, стонал, пытаясь ухватить разбитые возможности, цеплялся за грубую надежду на ту роскошную женщину в новом «мерсе», что урчал уж где-то вдали.

Одержимость

Перевод Шаши Мартыновой

Цветок в мозгу акулы миллион лет безупречен. Драконий цвет — кровавый мак, плотский, сжатый, выбит в основе ее хребта. Мак, что я срезал, когда лепестки облетели, чтоб заполучить млечный лотос ее слез. Срезал в пекле дня, лезвием по спирали вокруг луковицы, душистое млеко высохло на солнце дочерна. В моем уме. В моей нужде, чтоб повелевать густым цветеньем во снах моих у нее на груди. Меж тем акула налетает на пловца и растрясает челюстями на части. Сны о силе и безупречном освобождении от боли. Яркий такой цветок. Кровь распускается в воде, кружит в зеленых глазах ее, словно пламя. Гипнотический лепесток и шелк ее тела движутся с моим вместе, дуга наслаждения между снами, а во мне цветет мак с жестоко изысканной чистотой одержимости. Алмаз, что на измеренье плотней. Кровь, что, замерзнув, расширяется.