— Кому? — чуть не закричала Верба.

— Не ведаю, — сказал Сиропулос и кивнул в сторону Базотти.

— Проснитесь, Дедушка! — теперь уже действительно заорала Верба. — С кем в Москве разговаривал Пьяцци?

А Дедушка отнял руки от лица, глянул на всех совершенно безумными глазами и прошептал:

— С полковником Чистяковым.

И уронил голову на стол.

В тот же миг Верба прижалась к Тополю и впилась пальцами ему в плечо. Так маленький ребенок в темном лесу инстинктивно хватает взрослого за руку. И Тополя захлестнул такой страх, какого он ни разу не испытывал даже на войне.

Потом были врачи, и какие-то уколы, и самолет в Неаполь для Базотти, и самолет в Москву для них и на прощание все обменивались уже только незначащими фразами, а в дороге Верба уснула: была у нее такая счастливая способность — засыпать где угодно. Только уже на подлете к Москве они обсудили встречу с Дедущкой и многое поняли, но выводы делать было еще рано. Очень рано.

В Москве Тополь уточнил: шеф итальянского ИКСа Роберто Пьяцци перед смертью разговаривал с Григорьевым. Что ж, это был интересный поворот, и родилась идея операции «Золтан». Но дикая, бредовая оговорка Базотти не давала покоя никому из Причастньк даже скептику Тополю, не говоря уже о Вербе. Тень легендарного Седого вновь была потревожена, и Тополь понял что теперь ему вместо Ясеня придется распутывать это совсем тухлое дело.

Потом было экстренное совещание на квартире Ясеня и Вербы. Все были на взводе, и вылилось оно в жуткую бестолковую говорильню. До обсуждения убийства (иди не убийства) Пьяцци так и не добрались, потому что случилось новое, более очевидное и страшное — в Екатеринбурге погиб Осокорь. Все окончательно перепуталось.

Тополь снова сидел на Лубянке, названивал по всему миру, плохо ориентируясь во времени, тем более что в разных странах оно было разным, и тупо смотрел в окно на дождливое, мрачное небо, одинаково серое утром, днем и вечером. Только ночью свет его слегка изменялся. Прилетел Клен из Чечни и взял на себя обработку всех данных следственной группы, а Тополь начал заниматься исключительно операцией «Лайза», то есть приготовлениями к вербовке Разгонова, ведь до встречи с ним оставались уже считанные часы. И тут — ну в самый подходящий момент — нарисовался Кедр с новым кошмаром. Оставшись в малинской квартире после совещания, он провел тщательный осмотр. На всякий случай.

— Гляди, что я нашел, — сказал Кедр. — Последнее стихотворение Ясеня.

Он протянул Тополю потрепанную книжку — деловой дневник Малина, — раскрытую на последней исписанной странице. Сергей со школьных лет таскал с собой всякие блокноты — привычка сразу записывать сочиненное на ходу, в транспорте, в очереди. Новое стихотворение Малина красовалось на листе, датированном 20 августа — днем, до которого он не дожил. И Тополь спросил:

— Что, просит в своей смерти никого не винить?

— Ты почти угадал, Леня. Прочти. И Леня прочел:

Меня все время гладят против шерсти,

Мне наливают горькое вино,

А в голове всего лишь пять отверстий…

Проделать, что ли, еще одно?..

Целиком читать было, в общем, не обязательно. Самое жуткое впечатление производил все тот же навязчивый рефрен в конце:

Я не хотел. Я всех любил. Поверьте.

Но так уж вышло: кончилось кино.

А в голове всего лишь пять отверстий.

Ну что ж, проделаю еще одно.

— Только отверстий получилось чуточку больше — подытожил Тополь.

— А я и не верю в такое самоубийство! — взорвался Кедр. — Тоже мне, Есенин! «До свиданья, друг мой, до свиданья…», «Меня все время гладят против шерсти…» Вроде не кровью написано. Как ты полагаешь?

— Не надо так, Женька. В самоубийство и я не верю но, с другой стороны, ведь он же ничего и никому не сказал, от всех прятался… Что говорит Верба?

— Она сказала довольно странную фразу: «За жизнь любого самоубийцы всегда найдется кого удавить».

— И все?

— И все.

— Ты считаешь, она сможет завтра работать?

— Уверен в этом, — ответил Кедр.

Глава третья

Белка обнаружила записку в воскресенье вечером, вернувшись с дачи. Первая мысль у нее была такая: «Дурака валяет. Завтра приедет обратно. Боже, как мне все надоело!» Потом она еще раз перечитала послание и споткнулась о трогательное совпадение — его фразу «Надоело все». Подумала о том, какие они стали одинаковые за десять лет совместной жизни, и появилась вторая мысль: «А может, поехать к нему?» И тут же сама себе ответила: «Ну уж нет!» Поняла вдруг, что давно не любит Разгонова, что любовь превратилась в привычку, не более, что Андрюшку, конечно, жалко, но на фига ему такой отец, который тоже не любит ни жену, ни сына. «Что, я одна не прокормлю Андрюшку? Родители помогут, в конце концов», — такой была третья мысль. И, продолжая развивать ее, Белка подумала: «Какие мои годы! Еще и замуж выйти смогу. Более удачно. Боже, сколько роскошных мужчин могли быть моими, а я проходила мимо! Из-за этого… прозаика. Вот он, его шедевр: „Уехал в Заячьи Уши. Возвращаться не намерен“. Ну и не возвращайся! А вернешься — я тебя не приму. Может, я уже с другим буду. Позвонить, что ли, Геннадию?» Раздражение и грусть сменились пьянящим весельем и чувством ожидания — ожидания чего-то нового и прекрасного.

Потом она ощутила усталость. Геннадию звонить передумала. Позвонила только Лехе по поводу трех «штук», но о семейных делах решила не рассказывать.

— Вот так, Степа, остались мы с тобой вдвоем, — сказала она коту, который мурчал и терся об ноги.

Заварила себе кофе, сделала яичницу. Поужинала без аппетита. Она никогда не любила есть одна, а кот Степан ел по своему собственному графику и компанию составить не мог. Покурила. Рассеянно посмотрела телевизор, перещелкивая дистанционником с канала на канал. Ни одна из программ ее не увлекла, и Белка решила лечь спать. Вот только сон не шел, несмотря на усталость. Мешало непонятное, с каждой минутой растущее чувство тревоги. За кого? За Андрюшку, отдыхавшего с бабушкой и дедушкой в Прибалтике? Да нет. За Миху. За него, бестолкового. Какая глупость! Нелюбимый муж бросает жену и уезжает в свою деревню. А нелюбимая жена за него беспокоится. Ужасная глупость!