«Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман, наподобие Вальтера Скота».

В ответ поэт пишет генералу Бенкендорфу:

«С чувством глубочайшей благодарности получил я письмо Вашего превосходительства, уведомляющее меня овсемилостивейшем отзыве его величества касательно моей драматической поэмы. Согласен, что она более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как государь император изволил заметить. Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное».

Очевидно, что рецензенты «Бориса Годунова», включая и самого царя и Ф. Булгарина, если даже и не смогли разглядеть спрятанные там «уши», то все же учуяли что-то неладное. Пушкин продолжал выступать с чтением своей трагедии, но печатать ее не мог. Впрочем, в «Московском вестнике» он опубликовал позднее сцену в келье Чудова монастыря. Обещал Пушкин сцену из «Годунова» и Дельвигу для альманаха «Северные цветы». Таких беспокойств и неприятностей он не знал ни в степной глуши юга, ни в лесах Михайловского.

В том же январе 44 строки из «Андрея Шенье», пущенные кем-то по рукам и озаглавленные «14 декабря», дошли наконец до властей. Пушкин по поводу их писал объяснение, сначала очень короткое:

«Сии стихи действительно сочинены мною. Они были написаны гораздо прежде последних мятежей и помещены в элегии Андрей Шенье, напечатанной с пропусками в собрании моих стихотворений.

Они, — поясняет поэт, — явно относятся к Французской революции, коей А. Шенье погиб жертвою… Все эти стихи никак, без явной бессмыслицы, не могут относиться к 14 декабря. Не знаю, кто над ними поставил сие ошибочное заглавие».

Сложная жизнь Пушкина в шумной Москве, в холостяцкой сумасшедшей квартире Соболевского. Не налаживаются еще и отношения с П. А. Вяземским, который, человек упрямый, желчный и угрюмый, никак не хочет работать совместно с Погодиным в его «Московском вестнике», а продолжает держаться Полевого, для Пушкина неприемлемого. Несогласие это сильно ослабляет пушкинскую группу. Пушкин завален редакционными и издательскими заботами, он настойчив, он энергичен. Пишет письмо в Одессу поэту В. И. Туманскому, прося у него стихов для «Московского вестника», и адрес дает на имя Погодина. Мотивируется эта просьба в такой форме:

«…Надеюсь на тебя, как на каменную стену, — пишет Пушкин. — Погодин не что иное, как имя, звук пустой — дух же я, т. е. мы все, праволавные. Подкрепи нас прозою своею и утешь стихами».

Не таков однако, был Погодин, чтобы оставаться в деле, и политическом и литературном, «звуком пустым», и в письме своему другу А. А. Дельвигу примерно в начале марта Пушкин рисует картину уже иного совсем рода:

«Ты пеняешь мне за Московский вестник — и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; да что делать? собрались ребята теплые, упрямые; поп свое, а чорт свое. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать — всё это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы… А время вещь такая, которую с никаким Вестником не стану я терять. Им же хуже если они меня не слушают».

Явно — Пушкин ищет своих путей, Погодин — своих.

Создание крепкого, с «положительными знаниями», оперативного печатного органа, своей литературной группы, привлечение к работе Жуковского, Плетнева, Вяземского и других нужных людей — оказывается для Пушкина трудным делом.

Увлекаемый московским вихрем все усложняющихся обстоятельств, влияний, в непрерывном ряду развлечений, встреч и торжеств, поэт все больше ощущает свое одиночество — так пишут его современники.

Предчувствия, тоска, заботы, образы вместе с замыслами осаждают поэта.

Прощаясь с М. Н. Волконской на памятном вечере, он целует ей руки, говорит, что поедет непременно собирать материалы о Пугачеве, будет на Урале, проедет и в Сибирь и туда — в Нерчинск. В его тогдашнем творчестве все время наряду с основными темами вспыхивают отдельные образы, как бы стоящие в своей очереди и ожидающие внимания со стороны поэта.

В пышном мадригале З. А. Волконской, этой «царице муз и красоты», любящей «игры Аполлона», держащей рукою нежной «волшебный скипетр вдохновений», — ей, увенчанной двойным венком, ей, над челом которой «и вьется и пылает гений», — поэт просит красавицу не отвергать и его смиренной дани, и в мгновенном повороте неожиданно выбрасывает сравнение — простое, предельно потрясающее: пусть эта изумительная богиня с улыбкой внимает «голосу поэта»; подобно тому

А Каталани — великая итальянская актриса, чаровавшая Пушкина в театре оставленной Одессы.

И в белый зал князей Белосельских-Белозерских вместе с Пушкиным входят образы южных степей — цыгане, с которыми он бродил под Кишиневым, слушая песни своей случайной и ветреной подруги, образ блестящей итальянской певицы, образ няни, ждущей поэта в глуши лесов…

В эту зиму и весну Пушкин ежедневно — и даже иногда не по одному разу на день — бывал на окраине Москвы, на Пресне; где в своём двухэтажном доме жила семья Ушаковых. Он ухаживал за старшей из сестер Ушаковых — тоже Екатериной Николаевной. Было ей семнадцать лет, были у нее пепельные косы, синие глаза, была она веселая, резвая, оригинальная девушка — «ни девочка, ни мальчик», по словам Пушкина…