Пушкин вернулся, проводив гостя. От золотой удачи он был весел, пьян, как от вина. Поручик Чиж ожидал его, не садясь, стоя у стола, как часовой.

— Продолжим? — спросил Пушкин, — Ежели вы не устали?

В свете оплывающих калетовых свечей бледнело белое лицо с большими бесцветными глазами.

— Охотно! — глухо ответил Чиж и объявил: — У банка сто…

И расстегнул сюртук…

Это прозвучало как предупреждение. Чиж понтировал осторожно, но банки закладывал все крупнее, захмелевший удачей Пушкин шел охотно ва-банк.

Чиж оставался невозмутимым, только голова клонилась к столу все ниже, и при свете канделябра все светлее становились его глаза и зачесанные наперед височки.

…И когда ноябрьский рассвет пробился меж гардинами, Пушкину ставить было больше нечего.

— Ваша ставка? — спросил Чиж.

— Атанде! — сказал поэт. — На мелок не играю.

И встал с огорченным облегчением, налил стакан вина, выпил.

Чиж методически, медленно и долго собирал со стола выигрыш, рассовывал, изгибаясь и хмурясь, по карманам. Поручик ушел, словно растаяв в утренней мгле. Пушкин отодвинул на окне гардину — шел крупный снег, благовестили колокола к ранней обедне.

— Белокурый человек! — подумал Пушкин. — Но вот главное — как же ехать в Москву? Деньги проиграны! Впрочем, Великопольский же ему должен.

И Пушкин засмеялся — что подумали бы Дидро и Д'Аламбер, если бы узнали, что их Энциклопедия была на удивление ловко срезана в штосе русским поэтом?.. Ну, книги, женины бриллианты — это одно, когда что будет, а вот пятьсот рублей — последняя ставка отчаянья — дело верное… Утром напишу ему письмо, потороплю… А каков Чиж!

Он лег, спал, проснулся перед вечером и написал письмо Ивану Ермолаичу.

Деньги были получены, но три дня с отъездом были потеряны. Пушкин не находил себе места. Надо было быть в Москве первого декабря! И в рассеянности, как-то невзначай, подсел к игре в соседнем номере, где остановился помещик Куприянов, сосед по имению, продавший урожай. Игра шла сутки, и деньги приходили и снова ушли…

Пушкин, проснувшись утром уставшим, несвежим, мрачным, подошел в одной длинной рубашке к окну. Снега не было. Мимо, как видение, тянулся извозчик на белой лошади.

— Тьфу! Тогда — белый Чиж. Тут белая лошадь… Ну, как же теперь уехать?

«Небо покровительствует путнику», — гласит восточная мудрость. Мрачным прошло утро, а после полудня явился все тот же малый в сюртуке и доложил Пушкину: — Александр Сергеич, к вам из деревни… Вас спрашивают!

— Кто еще? — оторвался поэт от окна — созерцание падающего медленно снега успокаивало. — Где он?

— Пустить прикажете?

— Давай сюда!

Из красной портьеры, путаясь в ней, вылезал мужик в дубленом полушубке — Арсений из Тригорского.

— Арсений, ты как здесь?

— Тригорская барыня наша послала закупить по хозяйству к рождеству, к празднику… Да вот почта из Москвы вам пришла и деньги, наказывала, Прасковья Александровна в Москву вам отправить… А я спросил здесь, в трактире, вы еще не уехамши… Вот, пожалуйте, барин.

И Арсений стал разматывать из красного платка пакет.

Первое — деньги. Деньги были от Плетнева, из Петербурга, — за вторую главу «Онегина». Пачка писем, среди них казенный синий пакет… От Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии. «Срочно, в собственные руки», — прочитал Пушкин. С треском порвал плотную бумагу. То было письмо шефа жандармов генерала Бенкендорфа: тот ставил поэту на вид, что Пушкин выступает с публичными чтениями своей трагедии «Борис Годунов», и срочно требовал ее себе для просмотра и для доклада его величеству..

«Одно к одному!» — подумал Пушкин. Очевидно, цензура, хоть и царская, уже действовала…

Сидя по-турецки на диване, Пушкин читал письма. «…Мы некогда жили вместе, — писал ему из Кишинева Николай Степанович Алексеев, этот скромный и благородный человек, — часто одно думали, одно делали и почти— одно любили… часто по осушонным берегам Быка хожу я грустный и туманный и проч., вспоминая милого товарища, который умел вместе и сердить и смешить меня».

Было еще письмо от Веры Федоровны Вяземской с припиской самого князя, было письмо от поэта Языкова…

Но все это были письма приятные, а вот синий пакет тревожил. Приходилось принимать меры — Пушкин роздал несколько своих стихов в журналы: он никак не думал, что все их будет впрямь цензуровать сам царь, а цензура оказалась в руках Бенкендорфа…

И на следующий день, 29 ноября, Пушкин пишет письмо из Пскова Михаилу Петровичу Погодину.

«Милый и почтенный; ради бога, как можно скорее остановите в московской цензуре всё, что носит мое имя, — такова воля высшего начальства; покаместь не могу участвовать и в вашем журнале — но всё перемелется, и будет мука, а нам хлеб да соль. Некогда пояснять; до свидания скорого. Жалею, что договор наш не состоялся».