При 16-й дивизии генералом Орловым была организована школа ланкастерского взаимного обучения, которая поручена была майору Раевскому Владимиру Федосеевичу — человеку, настроенному очень революционно. Близким к Орлову был и поручик 31-го егерского полка Друганов, его личный адъютант.

Дивизия генерала Орлова, как и другие воинские части, была дислоцирована в Кишиневе ввиду неспокойной и сложной политической обстановки на южной окраине России. И она, как и другие, оказалась руководима группой военных заговорщиков, — дворяне-офицеры здесь, на отшибе, проводили политику постепенного овладения Южной армией; сам генерал Орлов принадлежал к «Союзу Благоденствия». Пушкин в этой вольнолюбивой, сплоченной дворянской группе мог быть принят разве в качестве известного поэта.

«Литераторы в России, — записал в те дни сосланный в Россию польский поэт А. Мицкевич, — образуют своего рода братство, связанное многими нитями… Писатели любили часто собираться вместе, встречались друг с другом почти ежедневно и проводили время в пиршествах, в совместных чтениях и дружеских беседах».

Однако даже и в этом качестве Пушкину нелегко было быть в окружении Орлова. Эти дворяне в Кишиневе не были теми утонченными барами, которых Пушкин знал в Петербурге, — кишиневские эти служаки были в конце концов просто очень провинциальны. Они упрощали положение и не придерживались версии, объясняющей пребывание Пушкина в Кишиневе официальной командировкой: «сочинителя» Пушкина они не обинуясь считали «ссылошным» за какие-то его стихи. И стихов-то этих кишиневские офицеры ценить по достоинству не могли, а сближение с самим поэтом, связанное с риском для служебного положения каждого из них, тоже не могло привлекать. Меж ними ходил даже злобный слушок, пущенный в Петербурге будто бы графом Толстым, прозванным «американцем», что Пушкина за его вольные стихи просто высекли в полицейском участке.

В довершение всего Пушкин оказался в Кишиневе очень стесненным материально — Коллегия иностранных дел задерживала и не выплачивала положенное ему жалованье (700 рублей в год) впредь до «выяснения его положения». А раз ему денег не платят, так какая же это командировка? Странно! Между тем безусловно верящий в себя, гордый, самолюбивый Пушкин не мог никак мириться со столь неопределенным своим положением. Он вообще всюду оставался сам собой, тушеваться не хотел, да и не умел. В Кишиневе говорили, что он каждый день стреляет из пистолета, готовясь к возможным дуэлям.

Но Михайлов день и грандиозные генеральские именины отодвинули в сторону все эти обстоятельства.

Орловская блестящая резиденция с утра заполнялась поздравителями— сослуживцами, подчиненными, друзьями. Оставив внизу свои широкие, как паруса, шинели с пелеринами, держа в руках черные треуголки с султанами белых, черных, оранжевых перьев, кивера, каски, фуражки, поздравители один за другим подымались по широкой белой лестнице.

Генерал Орлов был старым холостяком, почему дам на именинах не было. В военную толпу гостей красочными пятнами были вкраплены чалмы, бараньи шапки, кафтаны, расшитые золотом безрукавки молдаванских князей и бояр, красные фески турецких и греческих негоциантов.

Выше всех проплыла серебряная, остриженная голова наместника его величества в Бессарабии генерала Инзова.

Молебен служил преосвященный Ефрем, епископ Болгарский, в золотой митре, черный, словно жук, худой, бородатый, только что принятый в масоны генералом Пущиным. И вперебой церковному пению из соседних покоев доносилось звяканье тарелок, приборов, хрусталя, там у длинных столов суетилась орловская дворня — солдаты его дивизии и распоряжался лысый толстяк-дворецкий Василий Степаныч в гербовой ливрее графов Орловых.

За молебном Пушкин стоял впереди всех. Невысокого роста, крепко сбитый, отменно сложенный, он выделялся из блестящей толпы своей уверенной осанкой, гордо поднятой головой. Стоял Пушкин прямо перед большим образом архангела Михаила, которому и пелся торжественный молебен. Небесный покровитель земного генерала Орлова — высокий крылатый красавец в римских латах, в калигах, в поножах на ногах, с огненным мечом, со щитом в руках — сам смахивал чем-то на именинника.

«На небе порядки, видно, как и у нас на земле, — чин чина почитай!» — подумал Пушкин и чуть улыбнулся скрытой мысли.

И тут же искоса поймал на себе внимательный взгляд— его рассматривал в упор чернобородый, черноглазый казачий есаул в длинном синем казачьем кафтане. Совершенно незнакомый, какой-то особенный.

Среди блеска мундиров, эполет и орденов Пушкин выглядел необыкновенно: на поэте был черный широкий фрак с прямыми фалдами, черный камзол, шею облегал широкий ворот белой простой рубашки, стянутый свободным узлом черного галстука. А самое замечательное — на поэте были не узкие брючки, как носили тогда, а черные молдавские шаровары. Похожий на вольную птицу, залетевшую сюда из каких-то небывалых краёв, он вопросительно задерживал на себе взгляды.

Молебен шел вековым порядком. Генерал Орлов, и генерал Пущин, и генерал Бологовский, и капитан Охотников, и майор Владимир Раевский, как полагалось, крестились, выгибали крутые шеи из высоких шитых воротников, кланяясь почтительно крылатому небесному посланцу.

После оглушительного многолетия именинник устремился сквозь толпу к Пушкину, и было сразу видно, что сейчас он скажет что-то очень тому приятное. Генерал протянул поэту обе руки — в перстне «орловский» бриллиант метнул сноп огня! — и, наклоняясь с высоты своего роста к уху Пушкина, тихонько запел: