Дева Победа с картины славного художника Давида летела над пирующими. Пили и пили. После каждой рюмки водки, стакана вина — время, словно пушка после выстрела, откатывалось, отступало куда-то назад… Грохотала медная труба, пели песенники в малиновых рубахах. Уже и плясали… Исчезли стены, окна, исчез, провалился Кишинев, исчезла и орловская резиденция, и ноябрьский дождь за окнами. Явился, подступал все ближе освобожденный Париж, весь нежно-весенний.

Ведь это он, именинник, двадцатилетний генерал Орлов, вступал тогда впереди всех в Париж, принимал его капитуляцию. Победа! И вино снова въявь возвращало эту победу здесь, в Кишиневе, — был снова март 1814 года. И генерал Орлов говорил и говорил всё больше, говорил страстно, неудержимо, сияющей лысиной, орденами, глазами. Воспоминания! Воспоминания!

— Мы стояли тогда правым флангом у ворот Парижа, вдоль аллей. Каштаны распускались — упоенно повествовал он. — И вот ко мне верховой! Приказы! Три сразу:

— Вступать в Париж! Принять капитуляцию! И приказ государя мне — я генерал!

— Это наш князь Белецкий прискакал! Лейб-улан! — подхватил грозный и пьяный голос брата Федора.

— Правильно, он! Первыми в Париж полки вступили— австрияки.

— Потом — пруссаки…

— А не мы?

— Э, пусть! Мы сила, а не они. И мы как пошли, ну — лавина!

— А как Париж встречал! Сотни тысяч народу. А женщины! О, женщины! Париж — это женщины!..

Видением призрачные дома в четыре, пять этажей. Острые крыши… Цветы. Во всех окнах кричат, машут платками люди. Всюду белые флаги с Тремя Лилиями. Пестрые ковры с балконов… Француженки!

— С площади Наполеона войска идут, как по аллее. Елисейские поля. Там ставка — шатер! Император российский и король прусский! Нас встречают! Победители! Встречают нас!

— В Елисейских полях стали гренадеры, — говорил Орлов.

— Я стоял левее! — скромно вставил слово генерал Раевский.

— Мы стояли! — протестовал хриплый бас. — Мы, казаки! Казаки! Мы! Это мы были тогда в Елисейских полях! Мы! Донцы!

За эполетами именинника — чернобородый казак. Пьяный угрюмый взгляд снова уперся в Пушкина, словно прося его засвидетельствовать какую-то его особую правду.

Пушкину вдруг представилась бесконечная степь. Курган, на кургане на поджаром горбоносом донце такой же вот чубатый, бородатый казак с пикой у стремени… Встает солнце, катят мимо коляски Раевских, а он, казак, вечно на рубеже, хранит бессменно свою страну…

— Ну как, господин Пушкин, нравятся вам эти именины? — послышался рядом тихий голос.

Липранди рядом.

— Не именины это, — так же спокойно отозвался поэт. — Смотр душ! Одна душа!

— Бойцы поминают минувшие дни, — отметил, улыбаясь, Липранди.

— Как? Как это? «Бойцы поминают минувшие дни!» Ого! Поздравляю! Вы же говорите стихами!. — засмеялся Пушкин. — Извольте же получить вторую строчку. — к первой… «…И битвы, где вместе рубились они!» Неплохое двустишье. При случае использую… Разрешите?

— Пожалуйста! Поэты зорки, как орлы, замечают и в прозе стихи!

И Липранди глазами показал напротив. Оба генерала— Орлов и Раевский, склонив головы друг к другу, вели оживленный разговор.

— Для меня, ваше превосходительство, — говорил Орлов, терзая в руках салфетку, — любовь подчиненных, искренняя их дружба — Это главное. Первое-с! Я был бы так счастлив, если бы мог собрать здесь всех моих солдат вместе с офицерами в этом вот зале за этот вот стол. За великий один стол дружбы!.. Всех, не разбирая ни званий, ни чинов!

— Ланкастерский метод? — иронически щурился Раевский.

— А вы что думаете? — встрепенулся Орлов. — Именно! Мой майор — ваш однофамилец — Раевский ланкастерским способом воспитал уже мне тысячи и тысячи солдат. Я признаюсь вам: решил я вот что — здесь, в этом чумазом Кишиневе, возьму да и построю манеж на мои средства и в нем за столами буду приветствовать солдат и офицеров… Всех вместе. Моих друзей! Солдат служит по двадцать пять лет! Он воспитан в военном деле побольше нас, офицеров.

— Ну, пусть я служу дольше, — возразил генерал Раевский и поднял брови, — что из этого следует? Он смотрел на Орлова, уже с сомнением. Высокий, худой, журавлиным шагом подошел сзади к Пушкину Александр Раевский, остановился, слушал спор.

— У Орлова некий налет пустоты, к сожалению! — доверительно шепнул он, наклонясь к Пушкину. — Блеска мысли никакого… Одна, пылкость! А пылкость опасна! Особенно в немолодом и лысом возрасте.

Пушкин наклонил голову — как раз то же самое ему говорил об Орлове и Чаадаев. «Почему?»