Иванов Всеволод Никанорович
Шрифт:
И народное мнение, его волю Пушкин видит не в одних только буйных криках, в «ярых воплях». Решающая сцена разыгрывается на Красной площади, на «Пожаре», там, где стоит на Лбу — Лобном месте — трибуна древнего веча, в атмосфере густого быта. Она разыгрывается перед Василием Блаженным — этой чудесной памятью победы Москвы над степью под Казанью, этим памятником великого собирания земли. Перед Кремлем, меж зубцами которого горят главы московских соборов.
Русский народ — чинный народ, любящий «чин» — церемониал, порядок в личном поведении и тем более пышный чин государственных церемоний. Красочные русские праздники с их полнокровной смесью христианских, языческих и азиатских элементов, пусть даже устарев, не исчезают, а властно требуют для себя новых форм…
Все это узнавал, изучал в Михайловском Пушкин.
Не чудачеством поэта были прогулки на кладбище под Святогорским монастырем, где он слушал, как певуче и горько голосили бабы по своим дорогим покойникам, как слепцы пели стих о Лазаре. На торгу он слушал, как перебранивались выпившие крестьяне, в березовой солнечной роще смотрел, как девушки и парни водили хороводы. «Пушкин, — рассказывают очевидцы, — долго простаивал с народом, записывая незаметно за спиной на бумажке с дощечкой, что видел и слышал…» В Святогорском монастыре в «девятую после Пасхи пятницу» бывали ежегодно ярмарки. Пушкин и явился однажды на такую ярмарку, одетый в белую рубаху с красными ластовицами, опоясанный тканым пояском. И великий поэт с нищими заодно пел жалостные стихи об Алексее Божьем человеке, об архангеле Михаиле, о страшном суде и при этом дирижировал своей железной тяжелой тростью. Вокруг Пушкина собиралась толпа народа, запруживала вход в Святые ворота. В конце концов Пушкин был однажды задержан даже уездным исправником как виновник таких беспорядков. Бывшие на ярмарке местные помещики были очень скандализованы таким случаем, который, однако, был, по существу, не чем иным, как семинаром поэта по изучению русской народной культуры.
Результаты этой работы Пушкина долго оставались нераскрытыми. Только творчество Мусоргского, двинувшегося вслед за Пушкиным, выявило впервые и раскрыло через музыкальное звучание могучее содержание «Бориса Годунова» как народной драмы.
В столичном обществе народная эта драма не могла иметь успеха. Пушкин предвидел это. «Важная вещь! — писал он Бестужеву 30 ноября 1825 года. — Я написал трагедию и ею очень доволен; но страшно в свет выдать — робкий вкус наш не стерпит истинного романтизма. Под романтизмом у нас разумеют Ламартина. Сколько я ни читал о романтизме, всё не то; даже Кюхельбекер врет».
И действительно, в газете «Северный Меркурий», издававшейся М. А. Бестужевым-Рюминым, по выходе «Бориса Годунова» был напечатан следующий стишок:
И Пушкин стал нам скучен, И Пушкин надоел; И стих его не звучен И гений охладел. «Бориса Годунова» Он выпустил в народ: Убогая обнова — Увы! — на Новый год!Европейски образованное общество «Бориса Годунова», можно сказать, не приняло, просто не поняло. Надо было ждать более глубокого мнения народа, надо было ждать других времен.
В 1825 году Пушкина наконец впервые посещают старые друзья — в январе к нему в Михайловское приехал И. И. Пущин.
«С той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, — пишет Пущин, — во мне зародилась мысль непременно навестить его». Доброе это намерение, однако, осуществилось лишь в январе 1825 года. Интересно отметить, что перед отъездом из Москвы Пущин, будучи на балу у московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына, сообщил А. И. Тургеневу, тоже другу Пушкина, что он едет в Петербург на рождество и думает посетить Пушкина.
— Как? — испугался Тургенев. — Или вы не знаете, что он под двойным надзором — и политическим и духовным? Не советовал бы!
Утром морозного январского дня Пущин, раскатившись с горы, потеряв свалившегося в сугроб с козел ямщика, влетел на тройке в раскрытые ворота на двор опального поэта.
Мой первый друг, мой друг бесценный! И я судьбу благословил, Когда мой двор уединенный, Печальным снегом занесенный, Твой колокольчик огласил.Пушкин босой, в одной рубашке выскочив из постели на крыльцо, обнял Пущина в его обмерзшей, вывалянной в снегу шубе. Первая радость встречи остыла. Пушкин оделся, умылся; няня подала кофе, друзья уселись. Закурили трубки.
Прошло пять лет, как они виделись в последний раз, и теперь, при встрече старых друзей, был бы естественен сердечный, откровенный разговор между ними: грудь, душа — все нараспашку.
На вопросы Пущина, почему он оказался засажен в Михайловском, Пушкин отвечал с неохотой, отрывисто: может быть, Воронцов, ревность, может быть, его, пушкинские эпиграммы. Сказал положительно только, что здесь он трудится, много пишет.
Наконец заговорили о главном — о тайном обществе. Тут подошла очередь Пущина говорить и отрывисто, и неохотно, и неоткровенно. И Пушкин в конце концов скромно сказал давнему другу:
— Любезный Пущин! Я не заставляю тебя говорить. Может быть, ты и прав, не доверяя мне. Верно, я этого доверия и не стою — со многими моими глупостями.
Разговор в словах тут перешел на разговор без слов — Пущин поднялся, обнял и крепко поцеловал Пушкина.
О чем же говорить? Пошли в комнату, где сидели, работали девушки «под водительством няни» с чулком в руках, и Пущин заметил «одну фигурку», резко отличавшуюся от других. Пушкин улыбнулся, Пущин ему моргнул.