— Кому вы присягаете? Забываете клятву императору Константину Павловичу? Вас обманывают! — кричал он. Число восставших на Сенатской площади, таким образом, росло, но росло и их окружение.

Однако главная опасность для всего восстания была не в том, что восставшие полки были окружены, изолированы тысячными отрядами. Растерялись и оказались бессильными что-либо предпринять для овладения положением в это решающее время сами руководители восстания, и в такой степени, что князь С. П. Трубецкой, выбранный «диктатором», на Сенатскую площадь вообще не явился. А между тем, «когда вышли на площадь, то все мы: князь Оболенский, Бестужевы, князь Одоевский, Пущин, я и все прочие ждали Трубецкого», — показывал на следствии Каховский. «Проспал или спрятался?» — воскликнул раздраженно Пущин. «Мы объявим наши требования Сенату», — заявлял Каховский митрополиту Серафиму, — он впрямь думал и ждал, что Трубецкой будет вести переговоры с Сенатом. Заменить Трубецкого сами молодые офицеры не могли: нужно было для этого само имя князя Трубецкого, его популярность в войсках, его участие в боях и походах, нужны были его густые золотые эполеты, чтобы вести солдат. «Диктатор» же спрятался. Он был в трёх шагах от Сенатской площади, свидетельствуют историки, созерцал происходящее из-за угла.

Полковник Булатов должен был стрелять в Николая Первого, а он, уже разговаривая с царем, сжимая пистолет в кармане, все-таки не решился выстрелить. Впоследствии царь Николай, вспоминая этот день, не раз говорил младшему брату Михаилу Павловичу, тоже все время находившемуся на Сенатской площади: «Самое удивительное в этой истории это то, что нас с тобой тогда не пристрелили…»

И все же положение на Сенатской площади все больше и больше становилось опасным для царя — к площади стекался со всех сторон народ, явно сочувствовавший восставшим солдатам..

Маневр, успешно употребленный заговорщиками, чтобы вывести солдат на Сенатскую площадь, а затем, уже опираясь на них, развить прямые революционные действия, получал другой смысл в сознании солдат: выходило, что восставшие солдаты защищали законного государя от дерзкого его младшего брата Николая, такого права на царство не имевшего.

Убей тогда декабристы «самозванца» Николая, как это должен был сделать и не сделал полковник Булатов, затем разбивший сам себе голову о стену своей камеры и умерший в Петропавловской крепости, — русская традиционная схема восстания как защиты права могла быть принята народом как раз так, как это было уже изображено в «Борисе Годунове», как это уже наблюдалось в Пугачевском восстании.

Пушкин, заточенный в Михайловском, выходит, яснее видел, что тот «мужик на амвоне», который является в предпоследней сцене «Бориса Годунова» и зовет, народ во дворец «вязать Борисова щенка», тоже ведь был тут, среди толпы на. Сенатской площади. Этим мужиком, пусть и в серых шинелях, могли стать и солдаты, а главное — могли бы стать те тысячи собравшегося вокруг площади народа.

Запал петербургских дворян угрожал взорвать на Сенатской площади бомбу народного восстания — недаром заговорщики так боялись «пугачевщины». Что такая «пугачевщина» могла бы состояться, свидетельствовали поленья, летевшие в императора Николая из толпы, с лесов, из ограды стройки Исаакиевского собора. Сохранившиеся в литературе разговоры в толпе были весьма показательны. Например, записаны такие чьи-то слова; «Странно, что бунтовщики стоят на площади и никуда не двигаются…Почему они не идут прямо на дворец, где они могли бы захватить государя и других, кого надобно?»

В руках народа, стоявшего у лесов Исаакия, уже появились колья, бревна, всюду вздымались, грозили кулаки: «В меня попало несколько комков снега, — записал принц Евгений Вюртембергский. — Наскакав на виновного и опрокинув его конем, я закричал: — Что ты делаешь? — Сами не знаем. Шутим-с мы, барин, — отвечал опрокинутый, еще не поднявшись с земли».

Конечно, это не было шуткой. Народ на Сенатской площади разоружал офицеров, жандармов… Некоторые декабристы по своему почину вступали в разговор с народом, объясняли ему причину восстания. «Доброе дело, господа! — кричали в ответ им из народа. — Кабы вы, отцы родные, нам ружья дали бы али какое ни на есть оружие, мы бы вам помогли, духом бы все перевернули!»

Но декабристы как раз и боялись этой своей решительности: уже на совещаниях у Рылеева тот же полковник Булатов говорил:

— Итак, друзья, вместо невиданного добра берегитесь, чтобы не сделать нам вреда народу: не забудьте, что при открытии нами огня чернь во всех частях города может опустошать дома и наносить большое зло народу и городу.

А в Зимнем дворце так и оставшемся неприкосновенным в те решительные часы, царило мрачное настроение. Декабрьский день короток, падали сумерки. В большом пустынном зале, свидетельствует едва ли не Карамзин, на одном диване сидели неподвижно, молчаливо три старика, три вельможи — граф Аракчеев, князь Куракин, князь Лопухин. Ждали своей судьбы.

И сам царь Николай отдал первую команду своей артиллерии.

Отблески пушечных ударов молниями освещали стены ближних зданий; сверкали в паркете, в люстрах дворцовых зал.

В здании Сената зазвенели выбитые стекла, посыпалась штукатурка — орудия били картечью.

Солдаты падали в своем верном фрунте, а были там и такие, что стояли под Бородином. Падали и люди в толпе. Первый залп выстояли, а по второму толпа и солдаты бросились бежать по Крюкову каналу, по Галерной улице, по Английской набережной через Исаакиевский накладной мост к зданию Академии художеств и прямо на лед Невы. Их всюду преследовала картечь.

Таков финал выступления на Сенатской площади 14 декабря 1825 года.

29 декабря вспыхнуло восстание и на юге — восстал руководимый членами Южного общества Черниговский полк. Спустя шесть дней — 3 января 1826 года — оно тоже было подавлено. Пестель, руководитель Южного общества, арестован был еще 13 декабря по приказу Петербурга: доносы сделали свое дело. Восстание было предупреждено, обезглавлено, потеряло все шансы на успех. Пушкин в этом заговоре не участвовал, как мы видели, но слухи об его участии, очевидно, ходили в публике. В январе 1826 года, когда в Петербурге полным ходом шло следствие над декабристами, он снова пишет Плетневу по поводу только что вышедшей книги его стихов: