Дядюшка — низенький, брюшко вкось, на тонких ножках — моргал, запахивал халат с разводами, смеялся, щурился приятно, словно его щекотали.

— О, безмерное удовольствие автору слышать декламацию о своих героях! — выговорил он медовым голосом. И вдруг снова встревожился:

— Но, Александр, объяснись, как же ты здесь? Мой друг, не обижайся, сам понимаешь! Ты — ты же ссылошный?

— Александр Сергеич — неожиданно просунул в дверь усатую грозную голову свою Вальш. — Счастливо оставаться! Скакать надо — сам знаете!

— Спасибо, друг! Вот прими, не погнушайся! Ради трудов твоих!

Пушкин вжал в огромную фельдъегерскую лапу пару золотых.

Голова исчезла, дядюшка перевел взгляд на племянника.

— Фельдъегерь! Мы же не можем без фельдъегерей! Он меня из Михайловского примчал!

— В Москву?

— Повыше! Во дворец, дядюшка… Василий Львович! Я прямо к вам из дворца… Из Малого! Меня принимал государь…

— О, что я слышу! Друг мой! В самом деле?

— Дядюшка, позвольте мне привести себя в порядок… Вымыться! Побриться, а вам все расскажу — «вам первым — вы потом рассказывайте всюду»…

— А, Грибоедов! Чудно, чудно! — просиял Василий. Львович… — Отличный стих… Ты знаешь, Александр, он мне напоминает один мой стих…

— Дядюшка! — сложил руки. Пушкин. — Я уже сутки не спал! Не ел!

— О, прости, братец! Анна Николаевна! Егор! Эй люди! — весело гремел барин. — Егор! Васька, Аниська! Да послать сюда Блэза!

Челядь металась по дому, по комнатам, уже взбивая перины в диванной, таская простыни, одеяла, подушки.

Явился и Блэз в белой рубахе, и колпаке, стал, привалясь к притолоке, чёрные его глазки таракашками бегали в красных жирных щеках…

Вся Москва дивилась ему, повару Василья Львовича. Власу — барин звал его на французский манер «Блэз», — расстегаи его с телятиной и грибками были непревосходимо знамениты, да еще «тройная» уха. Через полчаса Блэз на скорую руку жарил прямо на раскаленной докрасна плите кухни, без сковороды, мясо «по-походному», поварята варили гурьевскую кашу из сливочных пенок и манной крупы, с фруктами, отваренными в вине. В столовой накрывали стол:

Ужин, еще не был кончен, а Василий Львович успел прочитать из своих новых переводов Беранже.

Пушкин прихлебывая лафит, слушал и думал:

«Чем, зачем живет этот человек?.. Жену бросил, живет с крепостной, хозяйства не ведет. Отлично ест, спит и плохо пишет стихи. Но мясо Блэз зажарил превосходно… Вот он-то и поэт. Завтра все-таки уеду жить в трактир… «Будущее» уже там — эх, беда, нет здесь Никиты… Да скоро ли кончит он свои стихи?!»

Чтение прервалось внезапно — сильно застучали у ворот, дворня со всех концов двора понеслась туда, невнятно доносился звучный густой голос. Барин со свечой в руке выбежал в сени. Ворота распахнулись, — пружинисто оседая на зады, пара могучих гнедых вкатывала элегантный экипаж. Крупный господин в круглой шляпе, в дворянском мундире под плащом, при всех орденах, при шпаге, в башмаках, взбежал на крыльцо.

— Василий Львович! — отнесся он шумно к хозяину. — Я — Соболевский… Друг Александра… Я прямо с бала — из дома князя Куракина, на Старой Басманной… Туг вот, близко. Французский посол, маршал Мармон, дает у себя бал… Государь там, вся Москва пляшет, а я убежал: ваша сестрица, Елизавета Львовна Солнцева, сказывала там мне, что приехал Александр. Не изволите ли вы знать, где он остановился?

На сердце у Василия Львовича отлегло. — Сергей Александрович, батюшка! Мы же в клубе встречались! Рад служить… Александр? Где ему и быть, как не у меня? У меня! Чать, племянник! Ужинает! С дороги! Прошу! — Где он? Где? И сбросив плащ, в блеске орденов и золотого шитья, Соболевский ворвался в столовую.

— Alexandre! Друг!

Задремавший за столом Пушкин вскочил:

— Сергей!

Оба тискали друг друга в объятиях. Закипел разговор, вспомнили прошлое. Хлопнули пробки.

Много настучало на часах Василия Львовича время под Геркулесом, окна посинели, хозяин ушел давно спать, когда расстались друзья, уговорившись, что на послезавтра Соболевский соберет у себя кого нужно:

— Пушкин будет читать свои новые вещи!

Соболевский — веселый, шумный, громогласный, не стесняющийся поздним временем — уехал. Пушкин постоял на крыльце, слушая, как замирает гром колес, перебиваемый криками будочников, треском сторожевых колотушек, отдаленной стукотней разъезжающихся карет, звонами курантов со Спасской башни.

И только теперь, увидав и дядюшку, и его дом, и Блэза, и Соболевского, Пушкин, оставшись один, понял, что все это не сонное виденье, что он и впрямь в Москве… что он по-настоящему свободен в Москве! И снова радостью,

восторгом захолонуло в груди, колыхнулось сердце.

Неужели весь мир открылся перед ним так доступно?

Судьба! Великая судьба!

На столике под трельяжем торчит в чернильнице гусиное перо, стопка исписанных листков бумаги, прижатая подсвечником с оплывшей свечой… На верхнем: