«Не забудь, что в течение двух лет он питает свою ненависть, которую ни мое молчание, ни то, что я предпринимал для смягчения его участи изгнания, не могли уменьшить. Он совершенно убежден в том, что просить прощения должен я у него, но он прибавляет, что если бы я решил это сделать, то он скорее выпрыгнул бы в окно, чем дал бы это прощение…»

Возможно также, что поэт просто отвык от жизни в столице, грустит по сельской тишине.

И в этом отношении примечательны письма Пушкина к Прасковье Александровне Осиповой. Только что покинув Михайловское, Пушкин, как мы видели, пишет из Пскова Прасковье Александровне.

Прибыв в Москву 8 сентября, будучи увлечен своим триумфом, своими деловыми организационными встречами, новыми знакомствами, мыслями и делами, Пушкин снова пишет в Тригорское 16 сентября: «Вот уже 8 дней, что я в Москве, и не имел еще времени написать вам, это доказывает вам, сударыня, насколько я занят. Государь принял меня самым любезным образом. Москва шумна и занята празднествами до такой степени, что я уже устал от них и начинаю вздыхать по Михайловскому, т. е. по Тригорскому; я рассчитываю выехать отсюда самое позднее через две недели…

15 сент. у нас большой народный праздник; версты на три расставлено столов на Девичьем Поле; пироги заготовлены саженями, как дрова; так как пироги эти испечены уже несколько недель назад, то будет трудно их съесть и переварить их, но у почтенной публики будут фонтаны вина, чтобы их смочить; вот — злоба дня… Примите, сударыня, уверение в моем глубоком уважении и неизменной привязанности, которые я буду питать к вам всю жизнь». Описываемый народный праздник и угощение в Москве состоялись, причем не обошлись при этом без беспорядка, как бывало почти что при каждой коронации.

«Приехал Царь, — записывает в дневнике Погодин. — Бросились. Славное движение! Сцены на горах. Скифы бросились обдирать холст, ломать галереи. Каковы!..»

И Пушкин едет в Тригорское — Михайловское пусть и с опозданием на целый месяц — второго ноября. Сентябрь и октябрь были заняты у него визитами, знакомствами, выступлениями, а главное — сватовством…

Пушкин уже вплотную думает о своем гнезде, он устал от скитаний.

А Москва — «ярмарка невест», и перед Пушкиным проходят одна за другой невесты. Первую свою невесту, дальнюю свою родственницу Софью Федоровну Пушкину — стройную, высокую, черноглазую барышню, Пушкин встречал два раза — раз в ложе театра, другой раз на балу.

И влюбился.

Хоть Софья Федоровна больших надежд Пушкину и не подавала, однако, прощаясь с ним, сказала:

— Возвращайтесь к первому декабря!

9 ноября Пушкин уже из Михайловского пишет Вяземскому;

«Вот я в деревне. Доехал благополучно без всяких замечательных пассажей… Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму».

О приезде Пушкина в Михайловское в Тригорском все были извещены, его ждали.

И он приехал туда в ту позднюю осень как счастливый герой, как победитель, чтобы быть встреченным восторженными, но сдержанными объятиями, крепкими рукопожатиями, материнскими поцелуями в лоб, растроганными влажными взглядами. Ведь его так любили все женщины Тригорского, начиная с маленькой Катеньки, играя с которой он самоотверженно залезал под диван, и до самой Прасковьи Александровны. Два года он был светом, солнцем, радостью, Аполлоном, вокруг которого вращался хоровод этих тригорских деревенских муз, и он возвращался теперь как оправдавший все их надежды…

Тихо у него в Михайловском, осень — любимое время работы поэта… Дом уже наполовину забит на зиму, обнажены деревья, ветер, короткий день с холодным блеском солнца, жарко натопленная лежанка…

Тригорское. Пушкин сидит за знакомым столом в столовой с простыми стульями, кругом — милые, звонкоголосые хозяйки. Большие английские часы хрипят в углу, отщёлкивая время. На стене та же потемневшая картинка, где св. Антоний искушается разными демонами… За окнами над лиловыми снегами — оранжевый зимний закат сквозь черные узоры голых деревьев, быть завтра ветру…

И Пушкин таким зимним «деревенским вечером» рассказывал интересные московские подробности: как его, Александра Сергеевича, в Большом театре изо всех ярусов лорнировала вся Москва, как в хоромах князей Белосельских-Белозерских великолепно импровизировал по-французски Мицкевич, а великолепная Зина Волконская могучим контральто пела его, пушкинские, крымские стихи «Погасло дневное светило». Тихий голос поэта звучал проникновенно, и на глазах милых слушательниц нет-нет да и навертывалась счастливая слеза… Сбывались все сердечные, добрые пожелания счастья поэту, исполнялись все молитвы тригорских дам, слава лавровым венком венчала его смуглое чело под курчавыми волосами. Тригорские женщины уже не только верили в него, они слышали приближающийся шелест ветра бессмертия…