— Ладно! — манул рукой ему Пушкин.

— Дык пред Богом все одинаковы, все голенькие, что холоп, что барин! — крикнул слуге дед.

— Александр, — зачем-то представился Пушкин.

— Пускай-ть, — ответил дед, а я уж забыл своё имя-ть. Зачем оно мне? Бог и так всех знает по делам их…

Александр Сергеевич погладил бакенбарды, снял шляпу, начав теребить её в руках, спросил:

— Ты, дед, случаем не знал разбойника Рощина?

— Дык кому разбой, а кому отец родной! — дерзко ответил дед. — А на кой тебе?

— Да вот… пишу немного, — зачем-то сказал поэт.

— Писать — бумагу марать, — сказал дед.

— Интерес у меня — с чего люди в разбой подаются.

— Во как! — покивал головой дед. — Интерес, знать… А ты как веруешь — в духе или глазами? Внутри себя или на иконы молишься?

— Как? — не понял Александр Сергеевич.

— Рассказни как пишешь? С думы али в сполохе?

— Да… — дивился поэт дедом. — По разному. Бывало как озарение…

— Во! — ткнул дед корявым пальцем воздух. — Озарение. Вот и в разбой уходил я в озарении. Духом уверовал в правое дело. А оказалось — коса супротив камня…

— Расскажешь? — уже не надеялся что-либо выведать Пушкин.

— Для дела али забавы ради?

— Для дела, для дела, — нетерпеливо заёрзал Пушкин по скамейке.

— Ну, вали уж… — сказал дед, наконец, и поковырял пальцем в носу. — Егорку, знавал я, да случаем с ним и разбойничал. Потому как занятие это поначалу праведное было…

— Что ж праведного в разбое? — перебил Пушкин.

— А слушай. Ето село и евонную деревню Тамболес в семисьпятом году скупили у Салтыкова Баташы барины…

— Баташовы, — поправил Александр Сергеевич.

— Оне мужиков захотели на завод сволить. А у тех охотки не было в дудки лезть. Егорка выступил с языком, а новый барин Андрей его выпорол при людях.

— Выпорол, — повторил, нахмурясь, Александр Сергеевич.

— Вот он так осердчал и ушёл лихоиметь к речке Старице.

— Как Пугачев… — сравнил Пушкин.

— Куда до Пугачева! — усмехнулся дед. — Слаба армия… Хотя, орудие было у них, с завода скрали… Весной ранней пытались мы попасть в Выксу, да получили отпор…

— В семьдесят пятом году, значит? — уточнил Александр Сергеевич и вспомнил, что в этот год, как раз в мае Осип Ганнибал с супругой отправились отсюда — уж не из-за этих ли разбойников?

— В семисьпятом, — подтвердил шиморский дед. — Наша ватага в селе Воютине пожгла дом у Чаадаева, который сделку на куплю заверял с Баташами… Ну, в отместку… Питейное заведение в Муроме ограбили… Лодки на Оке грабили… Ой, лихие были!.. Такие, барин, годы лихие были!

— Да… лихие, — задумался Александр Сергеевич.

— Дык! — вздохнул дед. — Любовь у Егорки была! Да такая, что, — посмотрел на Пушкина, широко раскрыв глаза, — вам, барям, не ведома.

— Что ж так? — поспорил с дедом поэт, подумав о Наташе своей. — Ведома.

Дед поковырял в носу, отёр палец о лавку и сказал:

— Дуняшу немую сиротку любил Егорка, что в семье у них жила приёмышем. Но… — вздохнул дед, погрузившись в печаль. — Но, нет у людей волюшки. У вас, барьев есть, а у нас нет…

— Ты чего это вольности говоришь? — крикнул ему, слушая разговор, Прохор.

Дед покряхтел недовольно, зло посмотрев на Прохора, и к Пушкину живо:

— Дык как были они крепостные, так Андрей старшой дабы щедрость показать и подарил Дуняшу Ганнибалу.

— Ганнибалу? — обрадовался Пушкин.

— Дык был тут… — хотел продолжить дед.

— Дед мой! — выпалил Александр Сергеевич.

— Опа! — выпалил дед. — Знать, тебя сам Бог привёл в наши края.

— Что так? — заволновался поэт, чувствуя озноб.

— Дык как оно… Говаривают душа окаянная Егоркина бродит по лесам, да страх наводит. Прямо перед тобой появилась, — посмотрел дед вопросительно на Пушкина и плечами пожал.

— Дела… — покачал головой Александр Сергеевич. — А что с этим Егором Рощиным потом стало и с его ватагой? — поинтересовался он.

Дед тоже головой покачал, плечами пожал.

— Богу весть, — ответил. — Могет в Сибирь сослали, апосля меня. А могет и повесили… Могет и четвертовали… Богу весть…