Шрифт:
Александр Сергеевич посмотрел по сторонам — Шепелев с детьми своими, другие люди — все устремив взоры горне, прилежно молятся. Обернулся — поодаль стоят несколько человек.
Пушкин перекрестился.
И чуть позже снова в дыме ладанном кадящего священника, как ветер шелестящий:
Пуля на плоть — душа на ладошке, Больно, ведь больно, дайте морошки! Где же попы, приведите детей! Тронет карету французский злодей.Непонятные рифмы пролетели и исчезли где-то под куполом вместе с литургией — поэт не запомнил их…
Только уже под конец службы, при отпусте, когда прихожане выстроились в очередь приложиться ко кресту, к Пушкину подошла уродливая на лицо женщина с закрытыми глазами в чёрном одеянии, вероятно, местная юродивая и, не открывая глаз прошептала:
Плачет поэт по невольнику чести, Сердце под крестиком требует мести. Рады масоны, рад Николай, Злая немая Россия гуляй!..И страшно и противно засмеялась женщина и в припрыжку убежала вон из храма…
А уже после быстрого и молчаливого обеда в господском доме, тепло попрощавшись с хозяином с обещанием непременно свидеться в Москве, озадаченный поэт отбыл в Болдино.
Снова цветнолёт лесной, и снова дорога назад всё дальше от столицы, от любимой, во вдохновенье осенней тишины.
И смена красок небесного художника от теплых тонов до серо-холодных, заставляющих долгими вечерами уютиться возле печки с редким потрескиванием поленьев, с проблесками из пичурки пламени по стенам, с пролетающими в них образами Дон Жуана, Моцарта и Сальери, барышни-крестьянки Лизы, Евгения Онегина… Улетающими в первый снег и первые морозы с подтаявшей на блеклом солнце надеждой на женитьбу. С далекой, но почти уже родной миниатюрой Наташи на столе возле чернильницы. С пером — белым снегом, летающим над гладью листа, выстилая позёмкой вечные вопросы:
Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. Чтож непонятная грусть тайно тревожит меня? Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный, Плату приявший свою, чуждый работе другой? Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи, Друга Авроры златой, друга пенатов святых?..Конец уж ноября — вот и весточка двадцать седьмого числа пришла в Болдино про снятые карантины и можно гнать эту птицу-экипаж по вечерней колее темниковского тракта, вдоль холста пруда загрунтованного искрящимся в утренних лучах снегом с чёрными мазками рыбаков, с теперь уже на другом берегу храмом Иоанна Богослова, мимо шумного завода и тихого шепелевского дома с закатными солнечными бликами в окнах, чрез овражную Выксу снова до Шиморского.
— Стой! — скомандовал Александр Сергеевич на облучок, когда кибитка проезжала возле шиморского храма Успения.
— Не успеем к постоялому двору-то в Ляхах, барин, — предупредил съёжившийся на облучке Прохор и, взглянув на храм, перекрестился рукавицей.
— Я быстро! — сказал Пушкин, спрыгнул и, прищурившись, огляделся в темноте.
Лошади перетоптывали скрипучий наст, выпуская пар из ноздрей.
Толпа зевак возле храма перешептывалась меж собой.
Пушкин зашёл в ладанный аромат притвора, окутывающий свечной полусвет таинств, потянул сладко воздух, перекрестился неловко, купил две свечки и поставил на помин.
— Кому, барин, ставите? — спросила стоявшая подле и непрестанно крестившаяся старушка.
— Егору и Дуне, — ответил Александр Сергеевич, вытащил из кармана пальто монетку и дал старушке.
Та поклонилась и записала у себя — Георгий и Евдокия.
Пушкин распахнул пальто и снял с шеи каменный образок Георгия Победоносца.
«Вожу с собой Дуняшин подарок долгие годы, а только здесь и узнал его тайну, — подумал Александр Сергеевич, погладив рельеф иконки. — Дуня, Дуня, добрая немая старушка на смертном одре передала мне этот образок как самое драгоценное, что у неё было»
Поэт, найдя на стене икону святого Георгия, подошёл и повесил на помутневшую ризу каменье.
— Так лучше, — сказал.
— Так лучше, лучше… — услышал шёпот сзади, обернулся и никого уже в храме не увидел — все со всеночной вышли.
Александр Сергеевич вышел из храма и поднял взор свой вверх — луна как раз вышла из-за тучи, осенив светом своим купольный крест, и тот засиял единственный светлый здесь на земле в темноте пришедшей ночи. Поэт сел в экипаж и закрыл дверку.
— Пошли твою не мать через зад колоду! — приказал лошадям запорошенный снегом извозчик и те понесли к белой ленте реки, слитой с чёрным звёздным небом приближающимися Ляхами под пушкинскую рифму:
Надо мной в лазури ясной Светит звездочка одна, Справа — запад темно-красный, Слева — бледная луна.