Я, немного переведя дух, ощущаю невыносимый запах мочи вокруг, словно ножом вырезающий из моих белых страниц прописные истины.

Ах, мои страницы-языки! Ах, мои пламенные языки оторваны от меня! Больно, больно за невозможность говорить, учить, проповедовать! Кто сказал, что у книги нет нервов!

Ах… Что я сейчас, словно кожа, содранная с разорванной мученической плоти. Нет меня.

Добей меня, человек! Сожги!

Он берёт мои листы и поджигает. Он кладёт на них палки. Ах! Он разводит костер! Он берёт мою кожу — мне уже всё равно.

Прощай мир, прощайте ходящие по кругу ошибок поколения, ищущие во тьме тьму. Минуты мои сочтены.

Да, да, вот смысл — сгореть в любви к ближнему. Жги меня, ближний бомж, согревайся, чтобы не умереть от холода.

Насыщение. Удовлетворение. Радость. Ра…

Смотрящий вдаль да увидит, да расскажет нам истории цветных времён, проносящихся стрелами войн и голубями мира, да устроит великий пир нам на поле брани на костях прошедших и на душах будущих. Веселись сидящий на троне настоящего, пока есть ещё время. Прикажи раскопать эту гниль лесную. Чтобы извлечь из недр века девятнадцатого быль.

Ведь так и пелось у Матрены внутри, и вырывалось на волю странная легкость, и опять закрыла глаза, пряча от солнца, и так тоже плохо и выспалась ведь, а рано. Так и убегали секунды, уводящие стуком настенных часов — тук, тук, бом, бом — ух, ты — да ведь это колокольные! И вспорхнуло тело легкой птицей, подлетело к иконам в углу, опустилось.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь, — пытаясь в ритм колоколов запричитала.

И звон уж утих, а она не заметила. — Пресвятая Владычице, моя Богородице… — знамение, поклон и дальше, дальше и колени как-то не устают, — яко благословена еси от всех родов, и славится пречестное имя Твое во веки веков. Аминь! — протянула Матрена высоко, несколько постояла ещё, опустив голову до пола, рассыпав волосы на половике и встала.

Еще перекрестившись, посмотрела в лампадке масло — долить бы надо — и пошла умываться.

День ещё не развился, петухи драли глотки, подзывая свои семейства, да пастух с шумной животной толпой прошагал, уводя на пастбища, вот и пастырь, отец Алексий послал мальчишку ещё звонарить — подзывал народ во храм. Разливались волны аж и далеко в леса и не утихали ещё, Матрена закрыла калитку, осмотрела ещё свой дом трехоконный с узорчатыми ставнями, которые ещё муж покойный резал, и поплыла.

Не пожилая, еще и лицо-то гладкое, сейчас обрамлённое праздничным цветным платком, сколько раз советовали соседки — выходи замуж. Ан, нет, до коли мне ещё заново жизнь-то начинать, уж коли судьба быть одной — значит так и бывать. Да и привыкши как-то, всё спокойнее. У детей своя жизнь. А у меня — все к Богу.

Так и велось.

И на селе Выксуни Ардатовского уезда Нижегородской губернии, как и во всей России жизнь новая только-только началась, как объявил Александр Второй о свободе царскою милостию высочайшим указом, так и чувствовалось — всё должно измениться к лучшему и сам воздух наполняло что-то волнующее, праздничное, в самой атмосфере общения угадывалось зарождение чего-то небывалого и таинственного.

Самое утро вроде как и такое же, вроде и какое-то большее, как бывало в девках, легкое такое, когда босиком по росе красивыми белыми ногами чувствуешь землю как близкое, родное и она принимает тебя, лаская и щекоча — приятно ногам — приятно и телу. Здоровое, оно летело в тумане и платьице не замечалось, да ещё молодая ведь, да ещё никого вокруг, можно и бежать, кружиться, танцевать, а ну его, это замужество — вон на мать посмотришь, хоть плачь от горя — вот прелесть — свободная! Пока. И будет ли ещё такое утро…

Так вот и шла Матрена, улыбалась про себя, вспоминая. Все также испокон веков, только мы стареем. Да что еще эти годы, как в лесу заблудишься в них и забудешь про них, только идешь, идешь и дети уже взрослые, и мужа схоронила, а всё вроде так же душа поёт в такое утро, только вот не спляшешь…

Очнулась — дорога к луже привела — Матерь Божья, как же так! Постояла, прикидывая, всё таки чуть правее и пошла. Сроду здесь такой лужищи не было. Да когда ж она кончится, батюшки, и здесь все сыро — пошагала, выбирая, да все леском уж маленьким, среди сосен, ну вот вроде — пролезла.

Оглянулась вокруг — жутковато здесь одной-то.

Здесь говорят, видели свечи горящие, да не раз и звоны слышали колокольные. Господи, Боже мой — перекрестилась.

И уж вышла почти на сухое-то, как на встречу Женщина — в чёрном во всем и платке — уж не траур ли, не знай, вроде нет знакомых у кого покойник, может не знала чего. Поздороваться или нет, гадала Матрёна, пытаясь разглядеть лицо незнакомки, да тщетно — непонятное какое-то лицо, какое-то неземное и ближе уж разглядела — красивое, светлое.

Женщина тихо шла навстречу Матрене, кротко так, но гордо смотрела на неё. Матрёна привыкшая смотреть все вниз не на людей не могла никак отвести взгляда от лица, невольно сравнив с иконой Богородицы, но опустила уже, приблизившись, как-то не выдержала и встала.

Что-то изменилось сразу и вокруг, и внутри. Оцепенение и благость нахлынувшие на Матрёну завладели существом её. Так и стояла мгновение и Женщина пред ней. И кротко так, чуть улыбнувшись спросила незнакомка:

— Куда ты идешь? — зазвучал голос нежный. Вскинувши взор на голос Матрёна увидела глаза — чистые, какой-то свет лился или отражался в них. И сразу это — голос и взор Незнакомки так задели ее душу, что чуть не закричала Матрена, но собралась: