Клод ослепительно улыбнулась Филиппу. Подойдя к ней, он поцеловал ее в обе щеки. Официант предупредительно пододвинул ему стул.

— Сейчас-сейчас, — сказал Филипп. — Мы сделаем заказ сразу.

— Прекрасно, месье, — официант все же удалился.

— Дай сначала насмотреться на тебя, — сказал Филипп. На Клод было льняное платье, расписанное цветами. Руки и плечи покрыты ровным загаром, глаза сияют, черные мелко завитые волосы блестят, и несколько прядок падают, как всегда, на лоб.

— Я тебе нравлюсь? Внешне?

— С чего ты взяла? Конечно, нет!

— Я страшненькая?

— Хуже некуда.

— Значит, я сто пятьдесят франков пустила на ветер.

— Какие еще сто пятьдесят франков?

— На завивку, — сказала она. — Я сделала себе перманент. Только для тебя.

— Ладно, тогда я тоже сделаю себе завивку. И тоже — для одной тебя.

Клод улыбнулась официанту с лицом ребенка, и тот покраснел от смущения и удовольствия. Потом он подошел к их столику вместе с осанистым метрдотелем Роже Боннером, который отдал гостям почтительный поклон. Метрдотель представил им стеснительного молодого официанта. Его звали Умберто Киокка, он был родом из Ронко, из Тессина.

Клод обсудила с Боннером меню ужина, а Умберто не сводил с нее глаз, будто перед ним было истинное чудо. Наблюдавший за ним Филипп подумал, что так оно и есть: Клод воистину чудо из чудес.

Клод и Боннер быстро обо всем договорились, и после аперитива метрдотель и Умберто не оставили их своим вниманием, а Умберто еще постоянно следил за тем, чтобы их бокалы были наполовину наполнены. Клод всякий раз благодарила взглядом молодого человека из Тессина, и тот краснел и смущался. На парапете перед ними стоял ящик с пеларгониями, а внизу на набережной Монблан катили легковые машины. На пассажирских судах и на небольших яхтах уже светились огни, фонтан подсвечивался, и струи его отливали золотом на фоне пламенеющего вечернего неба.

— Выходит, завтра начинаем, — сказала Клод. — Мы с тобой пойдем в запасник, где я буду делать снимки с работ Магритта. А Серж с работниками Пти Пале снимет со стен картины прежней экспозиции. А потом в выставочные залы пойдем на смену им мы. Вот тут-то и начнется настоящая работа, только держись! Сегодня мы бездельничаем в последний раз на несколько недель вперед. Давай же воздадим этому вечеру должное!

Великолепный ужин и впрямь заставил их забыть обо всем остальном. И только за кофе, который им подал блаженствовавший в этот вечер Умберто, Клод вернулась к давнему разговору о Магритте.

— Во времена, которые принято называть «старыми и добрыми», хотя для кого-то они вовсе не были добрыми, в Брюсселе двадцать первого ноября 1858 года родился мальчик, который при рождении получил имя Рене, Рене Магритт. Тебе о нем не слишком много известно, сердце мое, правда?

— Я о нем ровным счетом ничего не знаю, — признался он. — Это ужасно, Клод? Сколько я всего упустил…

— Скоро ты узнаешь о нем гораздо больше, чем известно другим, — утешила его она. — Тебе и без того известны такие вещи, о которых многие даже понятия не имеют.

— И за это ты однажды ругала меня, на чем свет стоит, — проговорил он.

— Когда это было… — развела руками она. — Я была неправа, признаю… Но я стараюсь исправиться.

Он посмотрел ей в глаза; сейчас они были большими, как никогда, — так ему показалось.

— Я ужасно рад, что поработаю с вами вместе, — сказал он. — Рассказывай дальше!

— Родители у него были бедными, — начала она. — Тебе при этом ничего в голову не приходит?

— Еще бы! — откликнулся он.

— Очень бедными. Магритт во что бы то ни стало хотел быть художником, и каким-то образом семье удалось наскрести денег на его учебу в Академии в Брюсселе. Потом он женился на добросердечной, скромной и самоотверженной женщине… ее звали Жоржеттой. Но они оба были бедны. Магритту пришлось зарабатывать деньги в разных местах: например, он делал эскизы на фабрике обоев. Отправившись в Париж, он познакомился там с Андре Бретоном, у которого собирались многие сюрреалисты, и в последующие годы у него выработался свой собственный сюрреалистический стиль: он как бы выделял, выдергивал, предметы или ощущения из привычной для них обстановки и придумывал для них новые взаимосвязи, которых, по сути дела, существовать не могло. Это придавало его работам атмосферу мечты и волшебства. Он часто поражал зрителя неожиданной и неповторимой окраской предметов, смещением всех их масштабов и размеров — например, он мог изобразить перо птицы величиной с Пизанскую башню, к которой оно прислонилось. Либо наоборот — Пизанская башня прислонилась к перу. Я тебе не надоела?

— Скажешь тоже! Продолжай, прошу тебя, — он подумал, что чувствует себя сейчас неимоверно сильным и защищенным ото всех напастей. «Почему это? — спрашивал он себя. — Откуда это спокойствие? Откуда эта умиротворенность? Неужели любовь приносит их всем любящим?»

— Больше всего на свете Магритт любил читать криминальные романы и разные страшные истории, безумно любил кино. Предпочитал детективы и веселые кинокомедии с Лаурелом и Харди или с Чарли Чаплином [76] , и для собственного удовольствия ставил свои фильмы, абсолютно непонятные для непосвященных, а снимались в них его самоотверженная Жоржетта и их близкие друзья, постоянно переодевавшиеся в разные платья и наряды. Сам он всегда ходил в черном котелке, и на его картинах было много мужчин в котелках. Он громко и часто смеялся, почти всю свою жизнь безвыездно прожил в Брюсселе, терпеть не мог, когда кто-то пытался объяснить смысл его картин, от этого его с души воротило; на одной из выставок в Нью-Йорке он буквально силой прогнал Сальвадора Дали от своей картины, которую тот пытался «объяснить». Умер он в 1967 году в Брюсселе, а все остальное я расскажу тебе, когда мы приступим к делу, дорогой.

Тем временем спустился вечер, и с танцплощадки «Лозанны», где в танце кружились пары, сюда доносились приглушенные звуки музыки.

Подписав счет, он положил сверху чаевые, попрощался с Роже Боннером и Умберто Киоккой, молодым, вежливым и застенчивым парнем из Тессина, который, безусловно, мечтал о том, что когда-нибудь он сам сделается хозяином такого заведения, как «Бо Риваж», или хотя бы станет его управляющим. Умберто проводил их через опустевший ресторан и бар «Атриум» в холл и поклонился на прощание Клод, которая сказала ему: «Vous ^etes tr`es charmant, Monsieur Umberto!» [77]