— Да, что? — спрашивает он, а сам думает: «Какой же я несведущий человек, как мало известно мне о том, что не связано непосредственно с моей работой. Какая пустота было в моей жизни, пока я не встретился с Клод!..»

— Все, что мы видим, говорит Магритт, заслоняет собой нечто иное, чего мы видеть не можем, хотя очень хотели бы. Эта мысль должна приоткрыть для тебя его мир… Помоги мне перенести «Удел!» Только осторожно, рама очень тяжелая!

Они вместе поднимают картину и устанавливают ее в одном из углов запасника на невысоком помосте. Здесь Клод с помощью Филиппа оборудовала нечто вроде временного ателье для съемок. Грубый цементный пол прикрыт большими кусками прочного полотна, на штативах установлены портативные прожекторы. При помощи белых ширм и серебристых рефлекторов Клод может «направлять» свет. Одна из новых камер закреплена перед самым полотном, рядом на планшетах разложены фотопленка и нужные для работы приборы.

Двигая туда-сюда ширмы, рефлекторы и прожекторы, чтобы картина при съемке нигде не отсвечивала, Клод продолжает рассказывать:

— Магритт говорил о «видимом», о «скрытом видимом» и о «невидимом». Видимым он считал то, что нас окружает и что автоматически фиксируется нашим зрением, он помещал это в самые непривычные места: например, яблоко, букетик фиалок или курительная трубка, максимально приближенные к лицу наблюдателя. «Скрытое видимое» — это та часть мира, которая, конечно, существует, но которую мы не видим из-за заслоняющих ее предметов; точно так же, как мы не видим вложенного в конверт письма или ныряльщика под водой, на дне реки, озера или моря…

Клод рассматривает картину через видоискатель камеры, снова сдвигает прожекторы и ширмы, а Филипп — он тоже в джинсах и рубашке навыпуск — ей помогает.

— Более сложным, «комплексным», называл Магритт невидимое для глаза, но очень важное для всех нас — например, тепло, силу тяжести, ощущения и желания. Человек всегда оставался для него невидимым, потому что мы видим только его внешнюю оболочку, только очертания его тела, подобно тому, как нам известна только внешняя форма окружающего нас мира; и чтобы сделать невидимое видимым, чтобы открыть для нас безграничный мир, полный тайн и необъяснимых явлений, он разработал целую систему… Ты следишь за ходом моей мысли, дорогой?

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Значит, не понял.

— Кое-что все-таки до меня дошло, — возразил он. — За видимой действительностью мира сокрыто много таинственного и неведомого нам.

— Вот именно, — подтверждает она. — Ты и в самом деле кое-что понял, — и безо всякого перехода: — По-моему, никаких бликов у нас теперь нет. Ну, начну, с божьей помощью! — И — клик, клик, клик! — она начала снимать картину.

Филипп стоит перед другой картиной у стены запасника: на ней изображен сидящий перед мольбертом художник, который разглядывает яйцо, а рисует на полотне птицу, которая когда-то проклюнется из этого яйца. На соседнем полотне — огромный утес, свободно парящий над бушующим морем. Он как бы завис в небе вместе с возвышающейся над ним каменной крепостью.

— Эта картина называется «Праздник в Пиренеях». Магритт хочет сказать нам, что и у камней есть жизнь, что они двигаются, что у них есть своя история и свои памятные дни…

Филипп останавливается перед большой картиной: всадница мчится сквозь лес на вороной лошади. А Клод уже рядом и рассказывает ему:

— Об этой картине, которую Магритт назвал «Широкие полномочия», сам Магритт написал, что видимые вещи часто могут быть невидимыми. Если кто-то скачет сквозь лес, пишет он, мы временами видим его, а временами теряем его из виду за деревьями. Но мы знаем, что они, всадник и лошадь, где-то здесь. На картине «Широкие полномочия» какие-то деревья заслоняют всадницу на лошади, а какие-то деревья, наоборот, заслоняются всадницей. Наше сознание воспринимает и то, и другое, видимое и сокрытое, невидимое… «Я пользуюсь изобразительным искусством, чтобы сделать видимым наше сознание…», — писал он.

Филипп поворачивается к ней, вслушиваясь в ее слова. Этот нарисованный мир задел его, словно кто-то взмахнул волшебной палочкой.

— Поможешь мне еще? — Клод остановилась перед полотном, изображающим чайку, летящую по небу поразительно чистой синевы.

— У этой чайки наряд не из перьев, а сотканный из облаков, — говорит Клод. — Иногда кажется, будто чайка летит себе по синему небу, а потом вдруг чудится, будто у птицы вовсе никакого тела нет, а ее очертания — это что-то вроде щели в ночном звездном небе, и в эту щель можно разглядеть грядущий день. Магритт словно раскрывает небо, чтобы показать нам скрытое за ним другое небо, и поэтому он назвал эту картину «Обещание».

— Замечательно, — говорит он. — Какие у него замечательные картины!

— Я так счастлива, что они тебе нравятся. Магритта можно любить или отвергать. Но оставаться равнодушным, глядя на то, как он изображает на своих полотнах невидимое, нельзя. Этот процесс исполнен той же силы, как и появление поэтических строк на листе чистой бумаги.

Повинуясь острому безотчетному чувству, они делают шаг навстречу друг другу, сплетаются в объятиях и целуются долго, страстно, в упоении, как в юности. Потом, несколько успокоившись, она к своему испугу и стыду видит у него на шее следы от своих зубов.

— Боже, что я натворила? — Клод прикасается к немного припухшей коже. — Очень больно?

— Я вообще никакой боли не чувствую, — говорит он, и в этот момент они слышат, как кто-то открывает и захлопывает за собой входную дверь. И тут же — они едва успели привести себя в порядок — в запасник входит Серж.

Подойдя к ним вплотную, он объясняет причину своего внезапного появления:

— Я куда-то подевал список с размерами картин… — Он хочет взять со стола соединенные скрепками несколько листов, отпечатанных на машинке, и тут, приглядевшись повнимательнее к Филиппу и Клод, замечает красное пятно у него на шее и их разгоряченные лица.