Но ныне далеко еще до тех дней — и на пути нашего героя объявился тот, кто пытается ему помешать. Нет, то не ревнивец и завистник, а сам министр тайной полиции, для которого Чернышев с самого начала своего появления во Франции — противник серьезный и опасный.

«Однако в тайных ухищрениях меня надобно еще уличить, месье Савари, — нисколечко не упал духом наш герой. — Были бы у вас хотя бы какие-нибудь явные улики, не стали бы вы прибегать к неуклюжему шантажу, вмешивая в дело чрезвычайного и полномочного посла или мелких, топорно работающих собственных клерков».

Заметил уже однажды: кто-то рылся в письмах. Слава Богу, тайных бумаг там не хранил, но на всякий случай наказал заменить замки на дверях нумера и в столах. Еще не раз заставал сомнительных субъектов, фланирующих по коридору, но с приходом его в нумер тут же исчезавших.

«Бульвар Тортони — место свиданий сплетников и праздношатающихся», — вспомнил слова Савари, сказанные ему в первые же дни его приезда в меблирашку на улице Тетбу. Сколько же человек из вашего персонала, месье министр, можно растворить под видом постоянных сомнительных завсегдатаев бульвара Тортони в этой пестрой толпе?

Только ничем не обогатили они, ваши соглядатаи, секретное досье на меня, ваше тайное превосходительство! Бедным оказывался всякий раз улов. Иногда нарочно дразнил их прилежание, оставляя у дверей клочки бумаги, заставляя их тут же набрасываться на добычу.

Однажды, уже ближе к ночи, в нумер к нему постучали. На пороге стоял, завернувшись в плащ, прямо-таки по канонам какого-нибудь бульварного романа, невзрачной наружности субъект.

— Позвольте войти и представиться, — шагнул он в гостиную и сбросил плащ. — Я Эсменар, занимаю в министерстве полиции должность цензора. Так что, как изволите видеть, не скрываю от вас свою личность. И вы, в свою очередь, должны мне полностью доверять. Коротко говоря, я — ваш друг и друг России. В доказательство этого готов предоставить вам секретные сведения, которыми располагаю. Причем — бескорыстно.

Эсменар протянул листок, на котором были проставлены какие-то цифры и поясняющие их слова. Чернышев пробежал написанное.

— Как я могу догадаться, — произнес он, — сие — расписание полков, из которых должна быть составлена армия, размещенная в Пруссии? Так вот, уважаемый месье, это лживое донесение, состряпанное вами или еще кем-то с единственной целью — запугать нас, русских. И если мы к тому же еще и клюнем на вашу фальшивку, — обвинить нас в шпионаже. Посему я вам заявляю: убирайтесь, пока я не спустил вас с лестницы! А тем, кто вас подослал, передайте: так глупо я в вашу ловушку не попадусь.

Грубо действовал Савари, топорно. Даже в голову ему не могло прийти, что сведения о германской армии давно уже получены Чернышевым и отправлены в Петербург. В фальшивке же, которая ему предлагалась, вооруженные силы были заведомо увеличены по крайней мере вчетверо.

На что был расчет — на глупость, неосведомленность? Окажись на месте Чернышева кто понаивнее и менее знающий, в русском императорском штабе могла бы возникнуть паника, следствием которой явились бы шаги, что наверняка заметили бы Наполеоновы соглядатаи у границ России. Но основной расчет был на неразборчивость вертопраха и танцора, ничего более серьезного, чем очаровывать светских красавиц, наверно, и неспособного.

«Однако, месье Савари, коль вы открыто делаете выпад против меня, то и я вступлю в поединок с поднятым забралом», — решил Чернышев и направился на улицу Святых Отцов, где находилась, как помнит читатель, резиденция министра полиции.

— Дорогой Александр! — встал из-за стола Савари. — Ну проходите же, друг мой, дайте вас обнять. Право, вы — обладатель сапог-скороходов: не успели покинуть Париж, как снова — здесь. Признайтесь, вы затем и отправились, чтобы только переменить в Петербурге лошадей?

— О, вы любопытны, Рене, — улыбнулся Чернышев. — А кому, как не вам, министру полиции, лучше других знать, что чрезмерное любопытство, особенно в делах, касающихся двух императоров, вещь наказуемая!

Удар, нанесенный в самом начале разговора, достиг цели — герцогу Ровиго не надо было все по порядку разжевывать и вкладывать в рот. Он был обязан понимать с первого намека и, конечно же, сразу догадался, что привело к нему флигель-адъютанта русского царя. Однако не в его правилах было тотчас капитулировать, поднимая вверх руки и вручая свою шпагу победителю. Напротив, он обязан был нанести ответный удар, причем такой силы, чтобы выбить оружие из рук соперника и чтобы тот, кто уже уверился в своей победе, вдруг нашел себя поверженным в прах.

— Вы теперь видите, друг мой, какая это неблагодарная должность — министр полиции! Я веду дружеский, доверительный разговор с кем-либо из самых уважаемых мною людей, а мою роль ни с того ни с сего могут истолковать как вмешательство в тайную тайных чьей-либо персоны. Да вот вам случай.

Савари вышел из-за стола и, взяв за руку Чернышева, увлек его к окну, чтобы обоим удобно разместиться на софе.

— Да, вот вам случай. На днях я встретился с Куракиным. Не стану вас заверять, как мне приятно всякий раз беседовать с очаровательным князем и искренним другом нашей Франции. И вот я пожаловался ему: представьте, князь, до чего же тяжка моя доля — всякий раз следить за тем, как выполняются некие формальные ограничения, введенные для встреч иностранцев с видными особами французской империи. Слава Богу, сказал я князю, что вас, русских, и, конечно же, в первую очередь господина посла, коим вы являетесь, и в особенности полковника графа Чернышева это распоряжение императора совершенно не касается. Напротив, подчеркнул я, перед вами и графом Чернышевым открыты двери самых первых в Париже домов. Кстати, Александр, почему вы тотчас по возвращении на берега Сены не появились у меня и мадам герцогини Ровиго? Это что — знак невнимания к нам, вашим лучшим друзьям, или — чего не могу даже вообразить! — выпад лично против меня?